Эндрю Лэнг - Жёлтая книга сказок

Старшего брата тотчас вывели из залы.

Дошла очередь до среднего брата, того, который постиг весь цеховой устав.

– Ну и жара, – сказал он, ступив в залу.

– Ещё бы – нынче мы жарим цыплят! – пояснила королевна.

– Цы-цы-плят?.. – повторил, заикаясь, средний брат. Газетчики мигом взялись за перья и нацарапали у себя в блокнотах: «Цы-цы-плят?»

– И этот не годится! – объявила королевна. – Гнать его!

И тут въезжает в залу Дубина Ганс; да-да, прямо на козле верхом! Въехал и говорит:

– Этакое пекло!

– Всё потому, что я нынче жарю цыплят!

– Это кстати! Стало быть, и мне можно поджарить мою ворону!

– Милости прошу, – отвечала королевна. – Огня не жалко, а вот лишних сковородок нету!

– Ничего, я со своей посудой! – не растерялся Дубина Ганс. – Вон какой славный горшок, да ещё и с ручкой!

Он вытащил из-за пазухи деревянный башмак и положил туда ворону.

– Да тут целый обед! – воскликнула королевна. – Только где же взять подливу?

– Подливу? Ха, у меня её полные карманы! – отвечал Ганс. – Могу поделиться.

И он зачерпнул грязи и полил ворону.

– Ты мне по нраву, – объявила королевна. – Находчивый, не то что остальные; за тебя и замуж пойду. Только знаешь ли ты, что каждое наше слово записывают и завтра в газете пропечатают? Взгляни: вон те трое – репортёры, а четвёртый – главный редактор. Он-то хуже всех, потому что ничегошеньки не смыслит!

Королевна сказала так, чтобы подразнить Ганса. А газетчики захихикали и закапали пол чернилами.

– Стало быть, они – важные особы? – уточнил Дубина Ганс. – Ну так я воздам им по заслугам, и редактору – первому!

Ганс вывернул карманы и метнул в редакторскую физиономию целую пригоршню грязи.

– Вот это ловко! – воскликнула королевна. – Я бы так не сумела, ну да теперь выучусь!

И Дубина Ганс стал королём, получил жену-красавицу и корону и уселся на троне править страной. Это мы узнали из свежего выпуска местной газеты – той самой, над которой корпят три репортёра с редактором. А верить этим господам – последнее дело! [58] Г.-Х. Андерсен.

Жила-была Штопальная игла; правда, сама себя она ставила очень высоко. Воображала, будто она – тонкая швейная иголка!

– Осторожнее, осторожнее! – говорила Штопальная игла Пальцам, которые её сжимали. – Не уроните меня! Я непременно затеряюсь, если упаду, – очень уж я тонка!

– Небось не затеряешься! – отвечали Пальцы, держа Штопальную иглу за талию.

– О, да у меня целая свита! – воскликнула Штопальная игла, потянув за собою длинную нитку. Правда, на конце нитки не было узелка.

Пальцы принялись чинить кухаркин башмак. Верх у него оторвался, нужно было заново наложить шов.

– Фи, какая чёрная работа! – поморщилась Штопальная игла. – Я не выдержу! Я сломаюсь! Сломаюсь!

Она и впрямь сломалась.

– Что я говорила! – посетовала Штопальная игла. – Я слишком тонка!

– Теперь от неё никакого проку, – объявили Пальцы.

Но им пришлось крепко держать Штопальную иглу, пока кухарка закапывала ей кончик горячим сургучом. Когда сургуч застыл, кухарка заколола Штопальной иглою ворот платья.

– Вот теперь я – брошка! – обрадовалась Штопальная игла. – Я всегда чувствовала, что пробьюсь! Если что-то собой представляешь, в коробке не заваляешься!

И она хихикнула про себя – потому что никто ведь не видал, чтобы штопальные иглы хихикали открыто.

Сидя на кухаркиной груди, Штопальная игла самодовольно поглядывала по сторонам, словно катила в экипаже.

– Позвольте спросить, вы, случайно, не из золота? – обратилась она к своей соседке – Булавке. – Вы очаровательны, и у вас собственная головка. Жаль только, что маленькая. Вам следует постараться отрастить её, не всякому ведь достаётся головка из настоящего сургуча!

С этими словами Штопальная игла выпрямилась так гордо, что выскользнула из ткани и полетела прямиком в корыто, в мыльную воду, которую кухарка как раз выплёскивала в канаву.

– Отправляюсь в вояж! – объявила Штопальная игла. – Только бы мне не затеряться!

Но она затерялась.

– Я слишком изысканна для этого мира! – вздохнула Штопальная игла, очутившись в канаве. – Но я знаю себе цену, и в этом моё утешение.

И она распрямилась и сумела сохранить присутствие духа.

Что только не проплывало над нею – и щепки, и соломинки, и клочки газет.

– Ишь как плывут, пустышки легковесные! – бормотала Штопальная игла. – Даже не догадываются, что скрывается под ними! Я же никуда не плыву, я твёрдо стою на своём! Вон щепка – только и мыслей у неё что о себе самой! А вон соломинка! Не понимаю, зачем так вертеться. Такие-то вертихвостки кончают тем, что натыкаются на камень! А вон клочок старой газеты. Давным-давно позабыли, что на нём напечатано, а он развернулся во всю ширь! Одна только я не даю этому пенному потоку увлечь себя, ибо знаю себе цену, и в этом моя сила!

Однажды рядом со Штопальной иглой легло на дно что-то увесистое и блестящее. Штопальная игла решила: бриллиант. Это был бутылочный осколок, но он блестел, и Штопальная игла заговорила с ним, представившись Брошкой.

– Вы, конечно же, бриллиант? – спросила Штопальная игла.

– Да, вроде того, – отвечал Бутылочный осколок.

Каждый считал другого истинным сокровищем, и вот между Штопальной иглой и Бутылочным осколком завязалась беседа. Оба сетовали на то, что мир не оценил их по достоинству.

– Я жила в коробке у одной особы, – заговорила Штопальная игла. – Эта особа служила кухаркой и на каждой руке имела по пять пальцев. Вы не представляете, до чего они чванились! А между тем у них не было другого занятия, кроме как вынимать меня из коробки и укладывать обратно!

– Так они были знатного роду? – уточнил Бутылочный осколок.

– Знатного роду! Вы, верно, шутите! – усмехнулась Штопальная игла. – О нет, фамилию они носили самую простецкую – Пальцы; но задирали нос даже друг перед дружкой. Видите ли, они, даром что родные братья, были совсем не похожи. Один, по прозванию Большой, так и вовсе противопоставлял себя остальным, держался особняком. Сам низенький, толстый, он, когда кланялся, мог согнуться только пополам, в то время как прочие гнулись в три погибели; зато этот Большой хвастал: дескать, если его отрубить, то весь человек будет негоден для военной службы. Второму брату до всего было дело. Он так и норовил обмакнуться и в сладкое, и в кислое; он указывал на солнце и на луну, а ещё нажимал на перо при письме, и требовал, чтобы его величали Указательным. Средний брат, самый длинный, глядел на остальных свысока. Четвёртый даже клички толковой не получил – все звали его Безымянным, – но почему-то именно на него надевали золотое кольцо; можете себе представить, как он этим гордился! Наконец, пятый, с нелепым прозвищем Мизинец, целыми днями только и делал, что оттопыривался, и был доволен собою более других. Я – натура тонкая – терпела, терпела их чванство, да и не выдержала – бросилась в воду.