Вильгельм Гауф - Сказки, рассказанные на ночь

Никогда еще Георг фон Штурмфедер не чувствовал себя таким несчастным, как в эти дни. Мария уехала со своим отцом, перед разлукой она еще раз заклинала любимого сохранять верность обещанию, а как далось ему это обещание? Стоило немалого труда перебороть себя, следуя настояниям возлюбленной. Сейчас же ситуация и вовсе казалась безысходной. Все его золотые мечты, смелые надежды на славу исчезли как дым. Решение заслужить руку Марии, участвуя в сражениях, померкло и отодвинулось в неопределенную даль. Но возникла опасность быть не понятым людьми, уважение которых было ему дорого; оставить союзные знамена как раз в тот момент, когда все готово к решительному шагу, — как такой поступок может быть расценен славными полководцами?

День ото дня, пока только можно было, Георг откладывал объявление союзу о своем решении. Где ему взять веские аргументы, найти нужные слова, чтобы оправдать свой отъезд перед старым храбрым воином Брайтенштайном, другом отца? С каким лицом он появится перед благородным Фрондсбергом, бок о бок с которым сражался его отец и наконец пал, завещая малолетнему сыну единственное достояние — блестящую славу своего имени? Это перед Фрондсбергом, только что оказавшим ему знаки внимания, он должен предстать в двусмысленном свете!

Удрученный мрачными мыслями, Георг приблизился к городским воротам и вдруг почувствовал, что кто-то схватил его за руку. Юноша оглянулся: перед ним стоял приземистый мужчина, с виду крестьянин.

— Что тебе? — спросил Георг, несколько досадуя на то, что ход его мыслей прервался.

— Прежде всего мне надобно узнать, тот ли вы человек, кто мне нужен, — ответил незнакомец. — Скажите-ка, что можно добавить к словам — свет и буря?

Георг удивился странному вопросу и внимательно присмотрелся к говорившему. Это был небольшого роста, крепко сложенный, широкоплечий, коренастый мужчина. Загорелое лицо его казалось бы невыразительным, кабы не хитровато-лукавая улыбка на губах и мужество в серых глазах. Волосы и борода крестьянина были светло-русы и кудрявы, на поясе он носил длинный кинжал, в одной руке держал топор, в другой — круглую кожаную шапку, какие можно видеть и поныне у швабских крестьян.

Пока Георг делал эти мимолетные наблюдения, крестьянин пытливо следил за ним.

— Вы, может быть, не совсем меня поняли, господин рыцарь? — вымолвил крестьянин после короткого молчания. — Что можно добавить к свету и буре, чтобы получились две хорошие фамилии? [60] Имеются в виду фамилии героев, состоящие из двух слов: Лихтенштайн — от das Licht — свет и der Stein — камень; Штурмфедер — от der Sturm — буря и das Feder — перо ( нем. ).

— Перо и камень, — ответил молодой человек, которому сразу стало ясно, что подразумевалось в загадочном вопросе. — Что ты хочешь этим сказать?

— Так вы — Георг фон Штурмфедер, а я иду от Марии фон…

— Ради бога, потише, дружище, не называй имен, — прервал Георг, — скажи поскорей, что ты мне принес?

— Письмецо, юнкер, — сказал крестьянин, развязывая одну из широких черных подвязок, стягивающих кожаные панталоны, и вытащил полоску пергамента.

Торопливо и радостно схватил Георг пергамент, на нем блестящими черными буквами было написано лишь несколько слов. Буквы выдавали старание — девушки, жившие в 1519 году, были не так проворны в выражении нежных чувств письменно, как в наши дни, когда каждая деревенская красотка строчит своему возлюбленному в армию длинное послание, какое мог бы написать святой Иоханнес.

Хроника, откуда мы почерпнули сию историю, сохранила слова, которые с жадностью прочитал Георг:

Кроткий, нежный смысл этих слов многое сказал любящему сердцу, напомнил о ласковых глазах, безмолвных слезах, зардевшихся от тайных чувств щеках и милых губах, поцеловавших письмецо. Кто испытывал подобные чувства, не упрекнет Георга за то, что он на какой-то миг словно опьянел и устремил свой радостный взор к далеким синим горам, благодаря любимую за слова утешения, которые ему были столь необходимы. Есть на земле существо, которому он дорог!

Содержание краткого послания оживило сердце Георга и вернуло прежнее радостное настроение, он подал доброму вестнику руку, сердечно поблагодарил его и спросил, каким образом тот принял от Марии ее поручение.

— Я так и думал, — улыбнулся крестьянин, — что листочек не заключает в себе никакого злого заклинания: уж очень дружелюбно улыбалась барышня, когда сунула его мне в руку. Это было в прошлую среду, когда я пришел в Блаубойрен, где стояло наше войско. Там в монастырской церкви есть очень красивый алтарь, на котором изображены деяния моего святого — Иоанна Крестителя. Семь лет тому назад я угодил в страшную передрягу, которая могла для меня кончиться плачевно. Вот я и пообещал каждый год в это время ходить туда на богомолье. И соблюдаю свой зарок с того самого времени, когда святой чудом спас меня от руки палача. По окончании молитвы я каждый раз захожу к господину настоятелю, чтобы подарить ему парочку хороших гусей, ягненка или что другое из того, что он любит… Но я, кажется, надоедаю вам своею болтовней, юнкер?

— Нет, нет, рассказывай, пойдем сядем вон на ту скамью.

— О, не совсем уместно, чтобы крестьянин усаживался бок о бок с молодым юнкером, которого у всех на глазах приветствует главнокомандующий. Уж позвольте мне постоять перед вами.

Георг опустился на скамью при дороге, а крестьянин, опершись на свой топор, продолжал рассказ:

— В такое беспокойное время, конечно, затруднительно ходить на богомолье, но «кто нарушает обет, не исполняет клятвы своей», поэтому я все же пошел. Так вот, помолившись, я направился из церкви к настоятелю, но церковный служка мне сказал, что у него на приеме благородные рыцари. Я подумал: добрый настоятель простит мне, что я его не навестил. И вот иду я, а навстречу мне спускается по лестнице барышня, в покрывале, с молитвенником и четками. Я прижался к стене, чтобы пропустить ее, а она остановилась и говорит: «Откуда это ты, Ханс?»

— Разве вы ее знаете? — прервал Георг.

— Моя сестра — ее кормилица…

— Как, старая Роза — ваша сестра? — удивился молодой человек.

— Так вы и сестру знаете? — спросил посланец. — Надо же! Что ж, продолжу. Увидев ее, я очень обрадовался, ибо часто навещал Розу в Лихтенштайне и знаю барышню с тех пор, как ее еще учили ходить. Однако теперь я едва узнал молодую госпожу, так она выросла, а вот румянец с ее щечек исчез, как майский снег. Не знаю, почему она так изменилась. Мне стало жаль ее, и я спросил, что это с нею и не могу ли я ей чем-нибудь помочь. Она призадумалась, потом сказала: «Да, если ты умеешь молчать, Ханс, то мог бы оказать мне большую услугу». Я обещал, и она назначила мне время после вечерни.