Иштван Фекете - Келе

— Повитуха? — засмеялся Смородина. — Слышь, Берти, Агнеш его и окрестить успела.

— Имя дать — дело не хитрое. В молодости я на придумки разные горазда была… и песен, бывало, каких только не насочиняешь! — смущенно оправдывалась женщина. — И потом… надо же его как-то кликать?

— Как же, как же, помню, — кивнул Смородина, — складные песни у вас получались. Небось, ими Янчи, муженька своего, приманили.

— Ему и приманка была без надобности. Так и ходил за мной, как пришитый… упокой, господи, его душу! — расчувствовалась вдова.

Растопленное сало громко зашкворчало под бренными останками бедного петушка. Агнеш перевернула на сковородке жаркое.

— …А мяснику я ужо накажу, пусть прибережет для нас чего из обрезков. Коли уж взяли ко двору живую тварь, то надобно и кормить ее.

Аист всех этих разговоров, естественно, не слышал; он по-прежнему глаз не сводил с потрошков, но так и не решался к ним притронуться. Еду подсунул ему человек — что бы это значило? И затащили его в какое-то чудное место: и неба над головой не видать, и не улетишь. Аист ощущал гнетущее чувство страха и неволи. Сено на полу, балки под крышей — это было ему знакомо; но у входа в сарай стоял плуг и угрожающе сверкал отвалом, а в углу выстроились грабли, мотыга, топор, — нет, к этим блестящим, металлическим предметам никак нельзя было привыкнуть. Вдруг все эти железки сдвинутся с места, вздумай аист притронуться к еде…

И тут, заглянув сквозь планки загородки, громко закричала утка:

— Кря-кря-кря… да тут, оказывается, Келе… можно нам зайти к тебе, Длинноногий Келе?

Аист холодным взглядом окинул крикливую утиную стаю. Будь у него силенок побольше, не ощущай он этой подкашивающей слабости, он бы сумел поставить этих нахалок на место!

— Кря-кря-кря… да никак у тебя тут еда? Ты ведь есть не станешь… кря-кря-кря, не пропадать же добру зря… — И жадные клювы потянулись к соблазнительным кусочкам.

Аист переступил с ноги на ногу; утки смолкли и настороженно замерли. Их глазки-бусинки хитро поблескивали; склонив головы набок, они неотрывно смотрели на аиста.

— Кря-кря-кря… так ты разрешаешь? — вкрадчиво спросил старый селезень и подвинулся поближе к потрошкам.

И тут в аисте с неодолимой силой вспыхнул голод. Из последних сил сделав рывок, он подскочил к двери — утки испуганно бросились прочь — и принялся глотать, глотать кусок за куском. В мгновение ока пол в сарае как метлой вымели. А в желудке у аиста теплой волной разлились покой и сытость. И — странным образом — приятное ощущение опять ассоциировалось у него с мыслью о человеке…

Поев, аист проковылял на свое место в угол, но стоять было слишком трудно, и он медленно, словно усаживаясь в гнезде, опустился на пол.

«Вкусно было», — подумал аист, но знал, что сейчас для него еда значила гораздо большее: она возвращала ему жизнь. Его потянуло в сон. Стальной плуг уже казался не таким страшным, и оскаленные зубы грабель тоже не пугали.

«Человек не даст меня в обиду», — засыпая подумал аист.

Берти вышел из кухни как раз в тот момент, когда утки, тесня друг друга, улепетывали из сарая.

— Жучка, эй, Жучка, чтоб тебя мухи живьем сожрали!.. Что ж ты за порядком не смотришь? — и Берти бросился к сараю. На полу не видно было и следов пищи, аист в углу задремал — судя по всему, от голода, а предназначенную для него еду не иначе как утки склевали.

Собака с готовностью прибежала на зов и, уразумев, что Берти науськивает ее на уток, со всей разгневанностью преданного служаки пустилась за утками вдогонку. Однако гнев ее был не настоящий, можно сказать, притворный, потому что любое истинное чувство всегда исходит из нашего собственного сердца. Поэтому ретивая Вахур при всем своем усердии так и не смогла нагнать ни одну из уток: едва настигнув какую-либо, она припускалась за той, которая сейчас находилась от нее дальше всех. Возвратясь через какое-то время к Берти, она, виляя хвостом, доложила:

— Всыпала им по первое число!..

— Крякуши ненасытные аиста нашего объедают, а тебе и горя мало! — сердито махнул рукой Берти.

Собака, уловив знакомое слово «крякуши», выразительно глянула вслед утиной стае, как бы говоря хозяину: только прикажи, и я опять их погоняю по двору, а хочешь — могу и покусать…

Берти молча стоял, пытаясь подавить бессильный — и, добавим, несправедливый — гнев против уток, а те, приходя в себя от пережитых волнений, возбужденно хлопали крыльями.

— Кря-кря-кря… К Длинноногому человек никого и близко не подпускает, а Вахур его охраняет, так что будьте осторожны… У Келе полно всякой вкусной еды, но мы у него ни кусочка не взяли… и даже разрешения спросили, можно ли нам зайти… кря-кря-кря.

— Кукареку…кукареку-у!.. — Петух, стоя на верху навозной кучи, взволнованно хлопал крыльями. — Пусть только этот Келе осмелится выйти во двор! Я ему покажу: отдеру его так, что только перья полетят, вот увидите! Кукареку-у-у!..

— Хотел бы я посмотреть на это побоище! — презрительно повел ухом Мишка, оборотясь к Вахур. Зато куры, как и положено, взирали на петуха, млея от восторга.

Но Берти, понятное дело, всех этих дворовых пересудов не слышал. Он влетел на кухню, в сердцах едва не оторвав ручку от двери.

— Утки склевали! — закричал он с порога. — Потроха склевали, — чуть тише добавил он, чтобы Смородина и Агнеш не подумали, будто утки склевали самого аиста… — А тот, бедняга, на пол уселся, видать, с голодухи ноги не держат.

— Ничего не поделаешь, Берти, беги к мяснику. А загородку у двери надо подпереть еще доскою, чтобы утки твои в сарай не лазали, гори они ясным пламенем!

Аист сладко задремал и проснулся оттого, что один из людей — а он уже научился отличать друг от друга обитателей дома — опять кидает ему куски мяса.

— Ешь, Длинноногий! — Человек придвинул к входу доску, чтобы утки не могли протиснуться в сарай.

— Ешь, знай!.. — и с этими словами Берти ушел.

Аист даже не посмотрел в его сторону, но теперь он окончательно убедился, что появление человека каждый раз сулит добро. Когда человек обращается к нему со словами, значит, жди пищи. Ну не удивительно ли?!.. Самое приятное, однако, ощущать, как проходит жар. Правда, крыло еще беспокоит его, но боль не та, что прежде, она не нарастает, а, напротив, стихает. Аист не стал подниматься на ноги, потому что это потребовало бы усилий, а силенок у него ох как мало! Конечно, это позор для старого аиста — уселся на землю, будто у себя в гнезде, но тут уж не до стыда или других тонких переживаний. Ему надо поправляться, набираться сил!

Аист не сводил глаз с мелко нарезанных кусочков рубца и печенки; он опасливо покосился на плуг и другие металлические орудия. Правда, теперь они уже не кажутся такими грозными, как вначале, да и привычная зелень сена, сложенного в сарае, тоже действует успокоительно. Пища, проглоченная аистом раньше, успела растаять в желудке, как прошлогодний снег, и голод снова дает о себе знать.