Иштван Фекете - Келе

Аист, поднявшись, с удовлетворением оглядел свои длинные, тощие ноги.

— Нечего, — обрадованно заморгал он глазами. — И вправду, с меня нечего взять.

— Вот видишь!

— Тогда почему же человек меня кормит?

— Если дело касается человека, никогда не задавай вопроса «почему». Этого нам не узнать никогда. Человек вылечил тебя, дает тебе пищу, — ну и довольствуйся этим. Правда, воздух скоро сделается колючим от холода, но ты уж как-нибудь это перенесешь, а к тому времени, как в наших гнездах опять появятся яйца, подрастет и твое крыло…

— Теперь оно быстро заживет, а тогда я полечу вслед за своими собратьями, на берег широкой реки, туда, где гнездится Кэ, прекраснейшая из птиц, и песок там такой раскаленный, что приходится стоять в воде.

— Зажить-то оно заживет, твое крыло, но отрастать ему придется долго… Человек обрезал тебе маховые перья, разве ты этого не знал? Я видел, как они валялись во дворе.

Аист вздрогнул, испуганно распустил крылья и, вмиг обессилев, снова сел на землю. Глаза его застлала смертельная тоска, он явственно ощущал, как неволя ледяной рукой сдавила ему горло и он вот-вот задохнется. Бедный аист сидел не шелохнувшись. Необозримое пространство вдруг ощутимо сократилось и сама жизнь кончалась у решётчатой загородки. Аист подумал о камышовых зарослях: долети он туда, сейчас всему был бы конец… Он нахохлился; ему хотелось побыть одному.

— Хватит болтать, Чувик, надоело тебя слушать.

Испуганный сычик пулей вылетел из дверей сарая.

И потянулись чередой за днями ночи. Временами шел дождь, порой проглядывало солнце. Иной раз набегали облака, потом опять прояснялось, но воздух становился все холоднее. Старому аисту не было зябко в сарае, но он чувствовал, что надвигается незнакомая для него пора, такие дни и ночи, которые ему еще не разу не доводилось переживать в этих краях. Как-то раз он подумал, что облака спустились к самой земле, а это был всего лишь туман, который рассеялся, так и не пролившись дождем. Ветер свистел неузнаваемо зловещим посвистом. Не слышно стало привычного мягкого шелеста густых крон: деревья скрипели на ветру и бесцельно размахивали голыми ветвями, будто лезущий в драку извозчик под хмельком. На лапах у кур глиняными сапогами налипли комья грязи; взъерошив перья, они подолгу просиживали под навесом сарая, хотя с навеса там теперь все время капало независимо от того, шел дождь или нет. И только утки сохраняли неизменную жизнерадостность; этот забавный народец умел радоваться всему на свете и смаковать часами каждое, даже самое мелкое удовольствие. Стоило на небе проглянуть солнцу, утки встречали его таким ликованием, будто видели впервые в жизни, а как только начинался дождь, они, весело вскрикивая, носились по ручейкам из стекающей с крыш воды.

«Что с них возьмешь, глупый народ!» — думала промокшая до костей Вахур, спасаясь от дождя в сенях. Но дело тут было не в глупости: простодушные утки были преисполнены чувством собственного здоровья и радости жизни, хотя сами они об этом, конечно, не догадывались.

А однажды, ясным осенним днем воздух огласился вдруг чуждыми звуками; издалека, с поднебесья донесся плавный, зазывный клич:

— Клы-клы… га-га-га!..

Гуси, заслышав его, вскинули головы, вытянулись в струнку и что-то прокричали в ответ. Явно взволнованные, смотрели они в небо и шелестели крыльями, словно всколыхнутая тяга к странствиям смягчила их надменные сердца:

— Там наши родичи, — гуси с непривычной теплотой смотрели на уток.

— Это наши братья, — обратились они затем к петуху. — Они летят с севера и приветствуют нас, а может, и заглянут к нам по пути… Просим тебя, Курри, обожди петь, иначе мы не расслышим, что они говорят…

Курри молчал, непривычно затих и весь птичий двор, но перелетные дикие гуси, загадочные птицы севера, вечные символы простора и воли, больше не обронили ни звука и исчезли в серебристой осенней дали.

Вольные, легкокрылые птицы действительно находились в недостижимо далеком родстве с грузными, неповоротливыми домашними гусями. Отголосок мимолетного привета, смутная тайна дальних просторов подобно грустной, трогательной легенде осели во дворе. Гуси, сдвинув головы, оживленно обсуждали происшедшее, потому что клич поднебесья был неразборчивым, как пожелтевшее письмо, когда-то написанное далекими предками: для выродившихся потомков оно непонятно, даже сумей они прочесть его.

— Да, пожалуй, они кричали, что навестят нас на обратном пути, — посовещавшись, решили гуси и тихо, чинно прошествовали к лугу; им хотелось побыть вместе, один на один с обуявшей их печалью, названия которой они не знали.

А вот утки, те упорно не поддавались грусти.

— Кря-кря-кря, эка, велика важность! Можно подумать, будто у нас нет таких родичей! Просто они летают, а мы — нет, они смотрят на нас сверху, а мы на них снизу, — вот и вся разница. И никаких приветов они нам с неба не шлют, вранье все это! А если бы даже они и вздумали прокричать что-то, какой нам с этого прок? Кукурузы и отрубей от того не прибавится! Кря-кря-кря!.. — И утки выстроились вдоль забора, против того места, откуда Берти время от времени кидал им то капустных листьев, то подгнивших слив.

Берти, выходя работать, теперь набрасывал короткое пальтецо. Аист вчера насилу признал его, когда тот вошел в сарай и положил большую охапку соломы вдоль дощатой стены, в щели которой злобно задувал ветер и ерошил перья на спине у аиста.

Келе привык к голосу Берти, к его неспешным, размеренным движениям, но на всякий случай отходил в сторонку, когда Берти или старый Смородина заглядывали к нему в сарай. Он старался держаться от них как можно дальше, но при этом внимательно следил за всем, что делали люди. Еду всегда приносит Берти, и стоит ему позвать: «Келе — келе!..», — как приятное чувство теплой волной так и расплывается внутри. И еще подметил аист: если Берти суетится-хлопочет вокруг, от этого жди только добра.

Так было и на этот раз: человек подтащил охапку соломы, уложил ее вдоль стены и ушел. И теперь ветер больше не задувает внутрь, он буйствует снаружи, в бессильной злобе ударяет о дощатую стену, зловещим шелестом проносится вдоль камышей, а сарай обходит стороной; и у аиста такое ощущение, будто он находится в большом, теплом гнезде.

Аист пока еще сторонится людей, но больше не испытывает перед ними страха. Едва заслышав шаги Берти, он спешит к тому месту, куда обычно ему бросают пищу, но пока Берти идет к двери, птица стоит неподвижно, притворно-равнодушным взглядом уставясь в пространство.

Сначала Берти просто бросал куски и уходил. Но теперь взял новую привычку: облокотится на решетчатую загородку, и смотрят они с аистом друг на друга.