Автор Неизвестен - Про Ивана Хвата, русского солдата

И тут вспомнил он про колечко Хазарово. Хвать — а оно таки на пальце! Не стали грабители на него зариться — кому нужна медная эта чепуха? Принялся Иван заклятие стихотворное вспоминать, а оно ни в какую не вспоминается. Крепенько, видать, он башкою-то дерябнулся — аж все мозги сделались у него всмятку. Минут через несколько проявился всё же в головушке его волшебный куплетик. Глаголит вирши те треклятые солдатик околпаченный, а вовсе ничего с ним и не происходит. Где стоял, там и стоит… Может, смекает, заклятие сиё на верёвки думано да на мешки, а не на эту западню кромешную? А потом прояснело у него чуток сознание. Ух, я ж и баран, корит себя Ваня — не так же стих я сказываю, неправильно! Переставились словеса в заклятии, как было надобно, и быстро тот куплетик Иван пробормотал. Да не успели и губы от говорения у него остановиться, как в момент вся окружная обстановка переменилась. Видит служивый — стоит он посередь спальни, чуть жив, и в свете месяца ущербного озирается. «Фу-у! — аж от сердца у него отлегло, — Наконец-то выбраться я сподобился. Слава те господи!»

Принялся он одежду свою искать везде, да не нашёл и портянки. Дело дрянь, думает Ванька — надо поскорее отсель убираться, а без одёжи-то как? Взял он подсвечник с тремя свечами, высек огня из кремня да кресала, там же лежавших, и, свечки те запалив, пошёл искать трактирщика. И то ли от холода ночного, то ли от переживаний непосильных, а озноб его сильный прошиб. Тогда он простыню белую с постели снял и с головы до ног ею обмотался. И стал, как привидение, по комнатам трактирным шариться. Зашёл в одну горницу — никого. В другую — тоже ни души. Наконец, слышит, как за третьей дверью кто-то храпит. Ваня — скрип — двери открывает, входит туда на цыпках, глядь — так и есть! — на мягкой перине трактирщик-душегуб дрыхнет. Подошёл к нему солдат, аж затаив дыхание, смотрит, а тот храпеть-то перестал, заметался в постели, заёрзался, застонал. Видно, грехи тяжкие душу его чёрную доня́ли…

Схватил его Ванька за плечо, затормошил сильно, да и спрашивает замогильным гласом:

— Эй, а где одёжа-то моя, а?

Приоткрыл трактирщик глаза да в тот же самый миг и вытаращил их до отказа. Дёрнулся он отчаянно, придушенно чего-то заверещал, да тут же и обмяк как тряпка. От разрыва сердца, видать, скончался.

Пожал Иван плечами, а потом вбок посмотрел, на зеркало случайно глянул, и чуть даже к чертям не отпрянул. Пялился на него из зеркального стекла призрак ужасный. Весь в белом он стоял одеянии, а рожа у него была, как у мавра: от пылищи подземной вся чёрная. Лишь белки глаз безумно и дико на солдата пялились, и зубы щерились снежно в зловещем оскале. Себя в таком виде увидав, трижды Иван перекрестился даже, ибо со страху сам едва дуба не дал. Стал он, времени даром не теряя, одёжу свою шукать, и обнаружил её в сундуке спрятанною. Оделся он живо, перелез через окно на крышу сарая, пробрался в конюшню и коников своих запряг. Да как ломанулся со двора этого страшного по тракту вдаль — только его там и видали.

И пока ехал по дороге прямоезжей Ванёк, то повторно он от питья-то зарёкся. Только клятв никаких он уже не давал, а твёрдо лишь про себя сказал: не буду я больше лакать эту пакость, и всё тут — чай, от жажды-то не помру!

К пятничному вечеру добрался он таки до стольного града, до самого славного Санкт-Петрограда. Выспросил солдат дорожку до дворца царского и остановился вскорости у кованых врат. Докладывает Иван охране: так, мол, и так — я есть такой да сякой, Иван, короче, Хват; великий я-де знахарь и приехал сюда издалече вылечить дочку царскую. Не ведал Иван, что о хворобе той загадочной царевны младшой Марьи заповедано было кому ни попадя знать. То была ещё тайна строжайшая, и в ту тайну ограниченный круг лиц по монаршему указу посвящали. Ну, страже до этих секретов дела мало: доложили они всё как есть по инстанции, ждут-пождут, и в скором времени царский приказ сверху с самого им поступает: этого дурака тут же арестовать и под конвоем к его величеству вмиг доставить!

Хватает стража бравая огорошенного Ивана за шкварник, даёт ему тумаков да тычин весьма изрядно, и приказ амператорский сполняет: в царски палаты арестованного доставляет. Глядит Иван — роскошь кругом будь здоров, а по палу паркетному сам царь в халате богатом прохаживается и смотрит на солдата оком суровым. Не позволили гвардейцы блестящие арестованному на ножках стоять и пред величеством на колени его бухнули.

А царь кулаком по столу гневно стукнул, лишние уши прочь отослал да Ивана и пытает:

— Ты кто таков есть, мерзавец, чтобы о болезни царевны знать? А ну, говори мгновенно, откуда сия тайна тебе ведома?

Быстро думал Иван. Ежели расскажу, смекает он, правду, да начну царю про карликов сказывать, то тут же мне и конец — кто ж в такую чушь-то поверит!

Уселся он поудобнее на пятки да царю-амператору в ухи и брякает:

— Как же мне о том не ведать, твоё величество, когда я знахарь есть зело великий! Мне ить многое ведомо. Например, — и он пытливым взором царя окинул, — Ты в немалом раздражении нынче пребываешь. И не из-за меня это вовсе, а… с царицею ты только что поругался! Ну, точно же! Ведь, правда?

У царя и без того глаза выпученными были, а тут они сделались, словно у рака.

— Ай да знахарь! — головою он покачал. — Ай да хват! А ну, вставай-ка, давай.

Рассмеялся Ванька весело, на ножки резво привстал и тоже стал царя-то нахваливать:

— Да и ты, царь-батюшка, весьма-то проницателен. Я и есть Хват. Разрешите представиться: Иван Хват, русский солдат! Отставлен со службы армейской за выслугу лет.

— Так ты солдат? — император удивляется, — А чего в купецкую одёжу тогда разряжен?

— Из-за маскировки, ваше величество, — отвечает Иван, — Так оно было надо.

— Ну ладно, — махает царь рукою, — а каким таким способом ты царевну Марью от недуга избавишь? Нешто у тебя есть какое зелье, а?

— Никак нет, ваше велико — зелья не имею! Слова тайные знаю, молитвы там всякие, заговоры…

— О! — восклицает царь в воодушевлении, — Так ты у нас, выходит, психотерапевт?

— Естественно, — шмыгает носом Ванька, — Непременно психорапе́кт. А как же иначе?

— И какую такую сильную молитву ведаешь ты, солдат? — усмехается царь и головою, не веря, качает, — Продекламируй мне её, пожалуй.

— Да знаю я этих молитв аж до чёрта! — говорит Ваня запальчиво, — Только я вам так доложу, твоё величество, что все сии молитвы, в книгах писанные, чистая ерунда. Ни одна из них по силе с солдатскою молитвою не сравнится.

— Ну, валяй, валяй, — кивает милостиво царь, — Излагай.

— Лично мне вот такая больше всех нравится, — балакает Ванька и тянет задорным гласом: Господи Иисусе, позаботься о хлеба моего кусе! Доведи каши мне отведать и щей! Да чтоб башка моя не слетела с плечей! Да чтоб пуля со штыком меня не проткнули! И кулаки офицерские чтоб меня минули! А что до господ касаемо, то пущай они в ад все провалятся и промеж собою дерутся там и лаются! Воистину, господи, меня ты не покинь! И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.