Автор Неизвестен - Про Ивана Хвата, русского солдата

— Куда-куда? — и царь расхохотался, — В канаву бы заехал, али где-нибудь с моста в реку сверзился! Это уж непременно. Мне ли об этом не знать!

— Вот! — восклицает тут Ваня. — Как видишь, твоё величество, дело тут вовсе не в крепкой руке, и даже не в крепкой голове, ибо их отдельно одну от другой нельзя рассматривать. Коли рука крепка, а голова слаба — это худо. А коли голова крепка, а рука слаба — худо не менее. Обе они должны быть в порядке, тогда и доедешь куда тебе было надо. Или я не прав?

— Браво, Иван! — вскричал довольно царь. — Браво, браво! Да твоя голова даст фору и министерской. А что — давай, я тебя министром сделаю?

— Э, нет, величество, — Ваня возражает, — Как у нас говаривают, плох тот сокол, который на воронье гнездо сел. Ага. Так что нет, извиняй!

— А ты, выходит, у нас сокол, да?

— Что ты, царь-батюшка, какой там сокол — я воробышек. Моё дело не на лесине высокой гнездо устраивать, а под застрехою где-нибудь в бане. Шмыг — и я тама!

Расхохотался царь.

— Расположил ты ко мне себя, — заявляет он Ивану, — Ну чисто стал я в тебя влюблённый!.

А Ваня, конечно, улыбается во весь рот, а про себя смекает: «Ишь ты, влюблённый он в меня стал! Вчера ещё хотел отправить мою особу на плаху, а теперь, видите, я его к себе расположил! Брехня! Фигушки-макушки, меня не обманешь! Как говрится, избави нас боже от царской ласки, да избавь нас чёрт от царёвой яри! А подалее ежели от начальства — подалее будет от печалей! Да и тьфу на всех вас!.»

И в это самое время царевна Марья аж с лица вдруг спала. Побледнела она, как мел, лицо у неё покрылось испариной, и попросилась она отбыть в свою спаленку. Ну, слуги её туда уводят незамедлительно, а царь к Ивану оборотился да ему и говорит:

— Ну что ж, Иван-солдат, и ты вослед за царевной ступай. Побудь с ней ночку, так уж и быть, поведу́й-познахарствуй. За жизнь свою ты отвечаешь сам. Но гляди у меня — ежели чего не так, то быть твоей голове на плахе. С богом, братец! Ступай-ка, давай.

Подводят Ивана к царевниной опочивальне. Смотрит он и удивляется немало, ибо двери тама железные, а запоры и замки массивные прям донельзя. Вовнутрь знахарь наш липовый заваливает, глядь — помещение это по площади изрядное, справа стоит кровать широкая, слева камин изразцовый, а на окнах приделаны прочные решётки.

Царевна же на постель прилегла в изнеможении явном и принялась стонать очень жалобно, да как осиновый лист дрожать.

Принял Иван меры к собственной безопасности: вытащил из-за пазухи волшебную шапку, на голову себе её напялил, да и уселся в креслице от греха-то подале. Сидит он так час, сидит другой, а тут смотрит — сделалось постепенно темно. И чем сильнее тьма в помещении сгущалась, тем царевна меньше стонала да дрожала, и тем больше она силою непонятною наливалась да в лице не на лад менялась. Зримо проявлялись в облике, допреж девичьем и приятном, черты зверские да отвратные: вытягивалась хищная морда, вырастали клыки, когти да хвост… Наконец закончилась эта метаморфоза ужасная, и появилась на месте миловидной Марьи кикимора безобразная, охочая чрезвычайно до человечьего мяса.

Иван-то, не будь дурак, сапоги снял и на цыпочках топ-топ-топ — передислоцировался скрытным порядком в уголок. А эта тварь вдруг как прыгнет на кресло! Всю обшивку когтями она порвала, да солдата там не найдя, от злости аж затряслась и прорычала:

— Всё равно я тебя найду, солдатик проклятый! Не просидеть тебе со мною ночи! Этому не бывать!

И ну его разыскивать по всей спальне. Сперва-то она носилась, как угорелая, лапами когтистыми вокруг хватая и таким образом солдата норовя поймать. Да только тот шибко ловок для этой тактики оказался, и удачно весьма от страшных лап уворачивался. А потом кикимора с шумом стала принюхиваться, норовя свою добычу определить по нюху. Но Иван вскоре понял с облегчением, что собачьего нюха тварина не имела — он остался у неё вполне человечьим.

— Иди, иди сюда, Иван! — ревела кикимора азартно, — Я тебя съем! Съем я тебя! Ха-ха-ха!

Но Иван не откликался. Пот со лба утирая, мелкими перебежками по полу он передвигался и всяческих капканов пока избегал. Казалось, что время для него остановилось или почти не двигалось. Все же его чувства обострившиеся были заняты злобным страшилищем. Но, как бы там оно ни было, а утру настать было не миновать. Забеспокоилась кикимора тогда преявно, перестала она Ване злобно угрожать, а стала его назойливо уговаривать.

— Иван, а Иван, — она его упрашивала, — Ну покажись хоть на миг. Дай мне тебя увидеть. Ничего плохого тебе я не сделаю, обещаю! Где ты, мерзавец? Где ты, гад?.

Солдат по-прежнему держал язык за зубами. И тут он неожиданно маху дал, и чуть было упырше не подставился. В угол он отступил, от преследовательницы уклоняясь, да вдруг за табуретку ногой и зацепился. Обернулась кикимора прытко и, ручищи когтистые растопыря, на жертву свою пошла не спеша. А Ваньке и деваться вроде было некуда… И вот же она уже, морда клыкастая — на расстоянии руки вытянутой. Размахнулся тогда Иван сапогом подкованным да по башке бугристой ка-а-к даст ей со всего-то размаху! Уродина аж на задницу от неожиданности брякнулась, а Иван из угла шустро ретировался.

Подскочила злыдня на ноги, зашипела от ярости, как сто змей, и завизжала в бешенстве:

— Всё равно тебе ночь со мною не просидеть! Всё равно!.

Кинулась она к камину стремительно и, оседлав кочергу, в трубу на ней выскочила.

Хватает и Ваня кочергу машинально, не раздумывая затем её осёдлывает, и… принимается по комнате летать! Да вслед за ведьмой в трубу и выскакивает.

И что за странная картина ему вдруг открылася! Труба печная продолжалась какой-то другою трубою, состоявшей не из кирпичей, а из смерчей взвихрённых. Полетел по трубе этой Иван со скоростью умопомрачительной и оказался вскорости в стране некоей удивительной. Краски того мира играли мрачными тенями, а прямо по курсу движения высилась в сказочном пространстве… огромная горбатая гора! И видит вояка наш невидимый, что он не один на гору ту летит. Вокруг него мчалось на мётлах да на кочергах, а то и просто так само, несметное множество нарядных господ и дам. Весело они все смеялись, а их роскошные одеяния и длинные власа на ветру шумно полоскались. Принялся Иван царевну в этой толпе высматривать, но это ему не удалось поначалу, поскольку та в толпище великой полностью затерялась.

Приземлился несметный человечий рой на горбатую эту гору, а там площадь громадная выложена была гладкими камнями. Разбилися господа и дамы по парам и под музыку бодрящую стали они выкаблучисто танцевать. Пригляделся получше Иван, а у всех у них без исключения короны на головах красовались золотые да венцы зело драгоценные. И видит он такую ещё штуку загадочную: у каждого на груди была нарисована какая-нибудь карта. Тут, глядишь, выплясывал пиковый король, там — трефовая королева, здесь бубновый валет сапожками шаркал, а тама — червовая вертелась дева…