Элинор Фарджон - Седьмая принцесса

— Эй, пацаны, по домам.

Мальчишки, хохоча, порскнули во все стороны, а Джонни возвратился в паровозный дворец. Спустившись в туннель, снова поиграл в поезд, поднялся по лестнице номер четыре и нашёл под скамейкой засаленный бумажный пакет. А в нём бутерброды с ветчиной, один целый и ещё два объеденных: мясо съели, а жир остался. Джонни съел всё до крошки, только жир есть не стал — вынул его из хлеба и бросил обратно в пакет, жир от его пальцев превратился из белого в чёрный. Потом Джонни сходил к телёнку, хотел отдать ему жир, но телёнка уже не было.

Тут Джонни заметил, что совсем стемнело. Поезда бегали взад-вперёд и сияли, как витрины. Джонни забрался на мост под самой крышей и глядел сверху на огни и искры, летевшие из паровозных труб. Далеко-далеко заалело и засверкало — приближался еще один поезд. Джонни смотрел как завороженный.

Тут чья-то рука крепко схватила его за шиворот. Джонни попытался вывернуться, но носильщик не отпускал.

— Слышь, парень, я тебя уже видел! Ты чего тут бродишь?

— Я встречаю дядю Тома из Полсмута, — объяснил Джонни.

— Портсмутский поезд давно пришёл и ушёл, — сказал носильщик. — Беги-ка ты отсюда, да поживее, дома небось уже переполох!

И Джонни понял, что за свою монетку насмотрелся сполна.

В сумрачном кассовом зале тускло горели фонари. Джонни уже шёл к выходу, как вдруг увидел возле автоматов мужчину с мальчиком. Мальчик опустил монетку, но мужчина тянул его к двери.

— Идём скорей! — торопил он сына.

— Но, папа, я же…

— Идём! А то опоздаем! — И, схватив мальчика за руку, отец поволок его дальше.

Джонни подошёл к автомату, потянул рычажок… Рычажок легко поддался, и в руки Джонни скользнула плитка шоколада.

А потом довольный Джонни Мун побрёл домой. И на ходу жевал шоколад вперемешку с угольной пылью..

Вы, верно, слыхали, что закоренелые трезвенники, не бравшие в рот ни капли спиртного, не выносившие даже винного духа, иногда вдруг попробуют пива на склоне лет да сделаются горькими пьяницами. Случается это нередко, и люди уже перестали удивляться таким превращениям.

История, которую я хочу вам поведать, тоже вас вряд ли удивит.

Началось это так. Фермер Роберт Чердон объявил Уильяму Стоу, что увольняет его — якобы за безделье. Несчастный, дрожащий от ужаса Билл принялся уговаривать хозяина:

— Побойтесь Бога, мистер Чердон. Не губите мою жену и детишек. Одумайтесь!

— Ты, никак, меня за дурака принимаешь? — воскликнул Роберт Чердон, — Я уже подумал, и предостаточно. Я ни времени, ни денег зря не трачу! Пшёл вон!

И тут бедняга Билл промолвил:

— Когда тебе, жене или деткам твоим во мне нужда придёт, мне тоже не захочется тратить денег и времени.

— В бездельниках не нуждаюсь, — оборвал его Чердон. — И на старость у меня деньги отложены. Кабы я в жизни на бездельников полагался, не было б у меня сейчас хлебородных полей; сочных пастбищ и двухсот голов скота, не было б лавки на Костном рынке, трактира в Подкостье, мельниц на Медвяной речке… И кругленькой суммы в Костаунском банке тоже бы не было. В тебе, Стоу, и тебе подобных я никогда нуждаться не буду. Ты тут деток моих поминал, так у меня их нету. Хотя я 6ti десяток запросто прокормил и не охнул. И на внуков бы хватило. Не мне, а тебе нужда грозит, да не когда рак на горе свистнет, а сегодня, сейчас. Иди хоть по миру с сумой, от меня жалости не дождёшься.

С тем Стоу и ушёл. В тот вечер в Подкостье только и разговоров было, что о жестокосердном богатее.

Деревенька состояла из полусотни домишек, и едва ли не в каждом могли припомнить Чердону зло или обиду. Батраков своих он гонял с рассвета до полуночи за жалкие гроши — так мало никто в округе не платил за работу. Сделки заключал бесчестные, не моргнув глазом обводил соседей вокруг пальца, в церковную кружку ни единой монетки не бросил и приходской школе ничего не пожертвовал. Трактирщиком у него служил запуганный старикашка, его старый знакомец, и Чердон помыкал им как хотел и запрещал продавать пиво в долг — ни кружки, ни даже полкружки. Слуг своих он рассчитывал за малейшую провинность, а подвернётся кухарка подешевле — он прогонит прежнюю просто так: мол, суп пересолила или мясо не дожарила. Один крестьянин брал у него снятое молоко — свинью кормить. Так пришлось ему за это продать Чердону полсвиньи — иначе богатей молока не продавал. Чердон даже колоски на своих полях не разрешал после жатвы подбирать, а нищих гнал от ворот прочь. И процветал. С каждым годом становилось у Чердона больше золота и земли, больше скота и птицы. Его сено, зерно и фрукты считались лучшими в округе, он всегда заламывал за них баснословно высокую цену. И грёб деньги лопатой. А соседи и батраки боялись Чердона и ненавидели его лютой ненавистью. Да и немудрено. Ведь, пока он процветал, деревня приходила в упадок. Фруктовые сады глохли, крыши протекали, дети плакали от голода. Всю деревню вверг он в нужду. И повсюду — от Подкостья до Костауна и дальше, вниз по Медвяной речке, люди винили в своих тяжких бедах Роберта Чердона. Ведь это их денежки — за пиво в трактире, за помол на мельнице, за малое и большое — перетекали в его карманы, а оттуда — на счет в Костаунский банк.

Может, так бы всё и шло, но жалкие угрозы бедняги Билла Стоу запали в душу богача. И переменили его судьбу. Так и стучало порой в голове:

«Когда тебе, жене или деткам твоим придёт во мне нужда…»

Разумеется, не грядущая нужда заботила Роберта Чердона. «Жена и детки» — вот те слова, что всплывали в памяти фермера, когда он обходил свои бескрайние поля, когда листал свою чековую книжку… Не столько задумывался он о смысле этих слов, сколько просто повторял их — бесконечно, точно припев к чудесной песенке о золотых колосьях и мешках, набитых золотом. Если бы не выговаривались, не выпевались в душе заветные слова, Роберт Чердон и на Ностаунской скотной ярмарке разглядывал бы лишь жеребцов да тёлок. Он и глаз бы не поднял на хорошенькое личико Джейн Лили. Но он поднял. И впервые в жизни отчаянно захотел получить что-то насовсем — что нельзя будет потом продать за звонкую монету. Впрочем, звонкая монета никогда не повредит, решил Роберт Чердон. Попробуем купить желаемое!

Ещё утром он не знал, что такая девушка есть на свете. Но теперь в его душе что-то стронулось — едва он увидел блестящие светло-русые волосы, улыбку алых губ, усыпанный веснушками носик и серые невинные глаза. Какой-то покупатель приценивался к корове, которую девушка держала на поводу, он расспрашивал, девушка отвечала, и звук её голоса для стоявшего поодаль Чердона был точно журчание ручья для томимого жаждой путника. Жажду эту он ощутил внезапно и неодолимо. А времени Роберт Чердон, как известно, терять не любил.