Людвиг Тик - Кот в сапогах

Король . А ты выскажи, не то… (Замахивается на него скипетром.)

Леандр . Если мы миллион примем за единицу, то получится примерно десятижды по сто тысяч триллионов таких единиц, из которых каждая уже составляет миллион.

Король . Вы только подумайте, братцы, подумайте только! Кто бы мог поверить, что этот жалкий мир так велик! Но какая пища для духа!

Гансвурст . Ваше величество, а по мне, эта миска с рисом более величественна.

Король . Как так, дурак?

Гансвурст . Такие величественные величины даже и мыслить невозможно, потому что самое большое число на другом конце опять получается самым маленьким. Нужно мыслить только такие числа, которые возможны. Вот я дальше пяти считать не могу.

Король . А ведь по-своему тоже верно!.. Ученый, сколько всего чисел?

Леандр . Бесконечно много.

Король . А ну, скажи быстро самое большое число!

Леандр . Самого большого числа нет, потому что к самому большому всегда можно еще что-то прибавить. Тут дух человеческий вообще не знает границ.

Король . Нет, что ни говорите, а чудная это все-таки штука — человеческий дух!

Гинц . Тебе тут, как видно, несладко быть шутом.

Гансвурст . Да, ничего нового не придумаешь — конкуренция душит.

Леандр . Шуту, ваше величество, этого не понять. Я вообще удивляюсь, как ваше величество еще может смеяться над его безвкусными шутками. Даже у немцев уже терпение лопнуло — а вы пригрели его в нашей Утопии, где к нашим услугам тысячи прекраснейших и остроумнейших развлечений. Его надо выгнать прямо-таки в три шеи, потому что он только компрометирует ваш вкус.

Король (швыряя скипетром ему в голову). Ученый умник! Ты что себе позволяешь? Шут нравится мне, мне, его королю, и если он мне по вкусу, как ты смеешь называть его безвкусным? Ты придворный ученый, а он шут, вы оба у меня на жалованье, и разница только в том, что он обедает за маленьким столиком с пришлым охотником. Шут болтает за столом чепуху, а ты ведешь за столом умную беседу; и то и другое помогает мне скоротать время и возбуждает аппетит — велика ли разница? А потом — приятно видеть шута, который глупее нас, у которого нет таких талантов; чувствуешь себя уверенней и возносишь за то хвалу небу. Уже по одному этому мне приятно быть в обществе дурака.

Повар вносит кролика и удаляется.

Кролик! Я не знаю… Другие господа, по-моему, не очень любят кроликов?

Все склоняют головы.

Ну, тогда я, с вашего позволения, займусь им один.

Принцесса . По-моему, король корчит гримасы, как будто у него начинается его обычный припадок.

Король (вставая, в ярости) . Кролик подгорел! О небо! О горе! Что мешает мне незамедлительно отправить повара в Орк?

Принцесса . Отец мой…

Король . Кто сей чужак? Ужель он человек? Иль он ошибкою причислен к людям? Он слез не льет…

Во время этой речи короля все поднимаются со своих мест с участливыми лицами. Гансвурст суетится, бегая между гостями. Гинц остается на месте, слушает и украдкой ест.

Долгая, долгая добрая ночь! Утро уже не озарит ее!

Принцесса . Пусть кто-нибудь сбегает за усмирителем!

Король . И пусть слова «Повар Филипп!» будут ликующим воплем ада, когда неблагодарный начнет корчиться в пламени!

Принцесса . Да где же музыкант?

Король . Быть или не быть?

Входит усмиритель с глокеншпилем.

Но что со мной? (Плачет.) Ах! Со мной опять был припадок. Прочь этого кролика с глаз моих! (В полном отчаянии роняет голову на стол и безудержно рыдает.)

Один из придворных . Как тяжело страдает его величество.

В партере энергично топают ногами и свистят, кашляют, шикают, на галерке хохочут; король выпрямляется, поправляет мантию и, взяв в руки скипетр, с величественным видом усаживается на троне; все напрасно — шум в зале не умолкает, актеры начинают забывать свои роли, на сцене возникает жуткая пауза. Гинц тем временем вскарабкивается на верх колонны. Поэт в панике выбегает на сцену.

Поэт . Господа… почтеннейшая публика… прошу несколько слов.

Голоса в партере. Тише!

— Тише!

— Дайте этому дураку сказать!

Поэт . Ради бога, не причиняйте мне этого позора; ведь действие уже кончается. Видите — король совсем успокоился; берите пример с этой великой души, у которой, конечно же, больше причин для недовольства, чем у вас.

Фишер . Чем у нас?

Визенер (соседу) . А почему вы топаете? Нам же пьеса нравится.

Сосед . В самом деле! Просто задумался — и пошел вместе со всеми. (Начинает энергично хлопать.)

Поэт . Я вижу, кое-кто из вас ко мне все-таки благосклонен. Полюбите мою бедную пьесу хотя бы из сострадания — чем я богат, тем и рад; да она уже и кончится скоро. Я так испуган и смущен, что ничего другого не могу сказать.

Все . Ничего не хотим слышать! Ничего не хотим знать!

Поэт (в исступлении хватая усмирителя за шиворот и выталкивая его вперед). Король усмирен, теперь усмири эту осатаневшую стихию, если можешь. (Вне себя убегает за сцену.)

Усмиритель играет на глокеншпиле, толпа начинает топатъ в такт. Он делает знак рукой, появляются обезьяны и медведи и устраивают вокруг него веселый хоровод. Влетают орлы и другие птицы . Один орел садится Гинцу на макушку, отчего тот приходит в неописуемый ужас. Два слона, два льва. Балет и хор .

Четвероногие. Волшебные звуки…

Пернатые. Чаруют меня…

Объединенный хор .

Все присутствующие на сцене танцуют замысловатую кадриль вокруг короля и придворных, среди которых оказываются также Гинц и Гансвурст. Зал разражается бурными аплодисментами. Слышен смех, зрители в партере все встают, чтобы лучше видеть; с галерки падают несколько шляп.

Усмиритель (поет во время балета и всеобщего ликования зрителей)

Занавес падает, все в экстазе, овация; некоторое время еще слышна балетная музыка.

Фишер (тихо). Самого бы его взять за уши!

Беттихер . А его испуг, когда орел сел ему на голову! Как он от страха замер и пошевельнуться не мог — этого словами просто и не опишешь!

Мюллер . Вы анализируете досконально.

Беттихер . Я льщу себя надеждой, что немного разбираюсь в искусстве. Вы-то все, конечно, другое дело, — потому и приходится для вас кое-что растолковывать.

Фишер . Благодарим за хлопоты.

Беттихер . О, когда любишь искусство так, как я, это приятные хлопоты. Вот мне как раз пришла в голову очень любопытная мысль по поводу сапог; тут еще одно свидетельство актерской гениальности. Видите ли — поначалу он предстает как кот, поэтому ему приходится снять свое обычное платье и надеть соответственно кошачью маску. А потом он должен полностью перевоплотиться в охотника — я заключаю это из того, что все его так называют и никто не удивляется. Неумелый актер так бы и оделся — как настоящий охотник, — но что бы тогда осталось от сценической иллюзии? Мы бы могли совершенно забыть о том, что он, в сущности, кот, — а кроме того, как неудобно было бы актеру в новом платье поверх кошачьей шерсти! Но он всего одной деталью — сапогами — искусно намекает на охотничий костюм. Что такие намеки носят в высшей степени драматический характер, блестяще доказывает опыт древних, которые…