Юрий Кушак - Плывёт кораблик в гости. Стихи и переводы

А вот сынок у них рос и вовсе без имени. Тут такая история приключилась. Родился он последним среди малышей куропаточьей родни, к тому времени все самые красивые имена по другим семьям для своих деток разобрали. Кого назвали Альбатросом, кого Звёздочкой, а кого Повелителем Ветров, Голубчиком, Снежком и даже Огнеглазым.

– Ну, придумай что-нибудь, – умоляла мужа Беляночка. – Слыханное ли дело – ребёнок без имени.

Но сколько ни глядел в небо Пеструх своим огненным взглядом, сколько ни перекидывал голову с плеча на плечо – ничего не придумал. Правда, сказал как-то: «Может, Ваняткой назвать, как у этих?..» – так после свою курочку снежком еле в чувство привёл.

А уж другие дети их сынка стали Плаксой дразнить – по-нашему Тыргы́ном. Что верно, то верно: любил малыш покапризничать, да можно ли кличками такими бросаться, хоть бедное дитя и безымянным растёт? Запретила Беляночка сынку своему из дому отлучаться: может, и кличка отстанет, да и от лисьих глаз подальше. Лиса, чего доброго, малыша может сцапать, даже не подозревая, какое это несчастное и ласковое дитя.

Мама Беляночка в нём души не чаяла. И так на него посмотрит, и этак поглядит – хорош! В снег нырнёт с головой, в глубокий сугроб, ягодок шикши или брусники полный клюв достанет. И ну потчевать сынка. А он ест да ест, белым шаром раздувается, по снегу с боку на бок перекатывается, ягоды покислее выплёвывает, озорник. Беляночка за ним ходит – подбирает: не пропадать же добру. Подкатит потом малыша к себе под крылышко, нежит дрёму его материнским теплом. Папа, конечно, недоволен был: малыш без имени – ещё полбеды. А вот что толст не в меру, не ходит важно, а всё кувыркается – совсем худо, однако. И уводит под вечер сына в лесок уму-разуму учить: вот как ягоду надо доставать – покажет. Вот как домик в снегу выкапывать, чтоб не виден был. А вот как тундру слушать: гребешок вверх – и замри. Одни звуки страшные – когтистые да зубастые. Другие житейские – крылатые да рогатые. А третьи про погоду – шу-шу-шу – говорят. Всему смышлёный малыш научился.

Только пугать как следует никак научиться не мог. Из-под снега вынырнет, крыльями забьёт, а крикнуть по-куропаточьи «кых-пых!» забывает. А ведь если не крикнуть как надо: «кых-пых», – кто ж испугается? Ведь по-русски «кых-пых» это же «кыш-кыш отсюда!».

А вышло так, что как раз тем леском медведь проходил, шикшу искал. Спохватился Пеструх, когда медведь пол-луны загородил. Едва успел малыша под крыло запихнуть, за кочкой спрятаться. А медведь уже возле кочки топчется.

Тут папа-куропач как закричит: «кых-пых!» да как захлопает крыльями, снег взметая, – у медведя душа в пятки! Он-то с испугу подумал, что на него кочкоголовые налетели (это звери на Чукотке так людей называют). Уж такого дёру дал, что ольху сгоряча своротил – не заметил.

Плюхнулся в снег Пеструх, огляделся – нет сынка. А тот белым комком через поляну катится. Насилу остановил его отец и говорит:

– Знаю теперь, как тебя назвать. Будешь ты у нас Кыхпыхом. Пусть не слишком красивое имя, зато полезное. Уж своё-то имя никак не забудешь.

И так малыш этому обрадовался, что стал петь и кричать своё имя на все лады: «Кыхпых, Кыхпых, Кыхпых!» Даже зайца чуть не до смерти напугал.

И мама – Беляночка тоже рада была. С таким именем не пропадёшь – только вспомни вовремя да крикни погромче. А брусничкой да шикшей мороженой сынка повзрослевшего всё равно баловала: мама – она всегда мама.

С тех пор на Вороньей сопочке, по-нашему Вэльвынэ́й, в куропаточьих семьях своих детей только Кыхпыхами и называют. Кыхпых да Кыхпых. А как ещё лучше? Лучше и не бывает. Вот и всё.

Вот уж сказку скажу – напугаешься. Померещится что – чур, чур! – говори, головешку раздуй, вокруг помахивай. А то бубен на – стучи громко, как тюлень хвостом, Кэлы, злой дух, подумает: мол, от страху трясётся, боится меня. Может, и вовсе не тронет…

Так что жили законным браком муж с женой. Деток любили, кого где находили: то под кустом ольховым, то в морошке спелой, а то просто в ягеле. А уж Кэлы, злой дух, тут как тут. Через всю тундру вьюгой-вьюном несётся, сопит-свистит, за дитятей новым торопится. Мать плачет-убивается, торбаса его поганые обнимает, а тому смех, да и только! Мужчин наших в смертный страх вгонял: не то, говорит, дитя возьму, не то, говорит, зверьё изведу, да птиц поморожу, да рыб заставлю друг дружку поедать. У мужчин после таких слов руки тряслись – не охотники.

И опять пуста колыбель, на ремнях кожаных в тёмном пологе покачивается. Всю ночь Кэлы свой шабаш справляет, день в сопках спит, а под вечер опять на разбой собирается.

Вот однажды муж и говорит жене:

– Однако, стар становлюсь, кто ж меня на охоте заменит, в белом возрасте утешит, род наш продолжит?

А жена перед тем дитя в ярангу принесла. Длинноглазенького, круглолицего крепыша-малыша, что у камня нашла. И муж сказал:

– Не отдам Кэлы, будь что будет. Спрячь ребёночка, а уж я что-нибудь придумаю.

Сказал так и в тундру ушёл. Раньше в тундре, кроме следов звериных, да запахов смутных, да иных примет охотницких, ничего и знать не знал. А тут за камни принялся: какой одной рукой поднимет – тот бросит прочь, а какой двумя еле одолеет – к яме волочёт. Вот он под камнями теми тяжёлыми огонь развёл, большой огонь, с чёрным дымом.

Кэлы думает: совсем чукча ум потерял. В ярангах думают: никак, самого Умку поймал, медвежье мясо коптит. А жене в ту пору думать не положено было: сказано – прячь дитя, она и спрятала.

Меж тем из калёных камней железо в яму натекло. Отковал чукча из того железа дитя не дитя, а так – железного удальца, с ручонками корявыми, с тюленя весом. Еле в ярангу втащил. Пришлось к колыбельке ещё ремней навязать, чтобы под железным ребятёночком не слишком прогибалась.

Сидят под вечер в яранге муж с женой, Кэлы поджидают. Засвистело над тундрой, заухало. Шкуру у входа в ярангу откинуло. Из чёрного холода Кэлы явился.

– Ох, – говорит, – по деточкам соскучился. С утра, – говорит, – икается мне от голоду. Показывай, женщина, кого принесла.

А как заглянул в колыбельку, чуть не до слёз растрогался. Железный-то малыш не ревёт со страху, а сам к Кэлы ручонки свои тянет, будто обнять хочет. Кэлы говорит:

– Я вам за такого дитя керосину дам. Я, – говорит, – корабль купеческий вчера потопил, так керосину этого у меня – бочек сто, не менее!

А сам уж ребятёночка к себе тащит. Тут железные ручонки хвать Кэлы – у того глаза на лоб, еле дышит.

– Ой, – кричит, – спасите, ой, совсем пропадаю!

И вон из яранги! А железный малыш не отпускает Кэлы. Бежит тот, вопит, вся тундра ходуном ходит. А как до Ледовитого океана дотопал, тут свой дух-то злой и испустил.

Утром пошёл охотник к океану взглянуть, точно ли Кэлы помер. Смотрит – и верно: того и дух простыл. Так только – куски льда ребристого, вроде торосов. А на них – железный удалец, им откованный, лежит, снежком припорошённый.