Борис Камов - Сумка Гайдара

Но справа рубиновая эмаль ордена была отбита, а темное серебро примято. Это оставила свой след пуля.

Пулеметчик заранее представил, как вынет в подвыпившей компании свой трофей и будет хвастаться исключительно точным попаданием в сердце. И уже собрался сунуть орден в карман, но обер-лейтенант строго сказал:

— Покажи.

Пулеметчик протянул свою находку. Офицер заметил, что серебряный овал запачкан кровью, и молча, рукой в перчатке, указал на непорядок. Солдат поспешно вытер трофей о шинель убитого.

Подбросив орден в воздух и ловко поймав его, обер-лейтенант решил, что сохранит этот серебряный кружок на память о русском партизане, который предпочел умереть за других.

Как все убийцы по призванию, обер-лейтенант был немножко сентиментален.

* * *

И вот какая мысль уже много лет не дает мне покоя: а что, если бывший обер-лейтенант жив?.. Что, если где-то в Западной Германии, в его особняке, в шкатулке для безделушек и сувениров, до сих пор лежит орден «Знак Почета» с помятым пулей ободком и поврежденной эмалью? Орден, известный по миллионам фотографий Гайдара, за № 6844?..

Колонна автомобилей из Золотоноши появилась в Лепляве ровно в шесть. Майор выпрыгнул из головной трехтонки (ехать в своем «опеле» он поостерегся).

Обер-лейтенант — его рука во время рапорта дрожала, — сбиваясь, доложил о случившемся.

Начальник гарнизона, не стесняясь присутствия солдат, сказал командиру роты все, что он о нем думал, и о всех ожидающих его последствиях. Но когда обер-лейтенант протянул майору столистовую тетрадь и две сафьяновые книжечки, объявив, кто убит, майор хитроумно подумал, что превратит неудачу в победу. Он сообщит командующему, что в результате неотложно принятых мер обезврежен известный русский писатель-террорист, организатор многочисленных диверсий, от руки которого пал несчастный полковник, комендант Переяслава. И господа офицеры теперь опять смогут безбоязненно ездить на своих машинах, не рискуя погибнуть.

Тем временем пулеметчик, стоя возле убитого, давал вполголоса пояснения вновь прибывшим солдатам, остро жалея, что не может продемонстрировать орден с такой замечательной вмятиной.

Солдаты не знали рухнувших планов майора и переговаривались о том, насколько же опасен был этот русский, если для его поимки были подняты гарнизоны в Переяславе-Хмельницком и Золотоноше.

Еще смутно надеясь напасть на следы нового партизанского лагеря, майор приказал прочесать лес. Но солдаты, не спуская глаз друг с друга и оглядываясь на убитого, вытянулись в недлинную цепь. И дальше ста метров от дороги не пошли.

Обер-лейтенант был прав: каждому хотелось жить.

Но жить его солдатам теперь было страшно.

Пора было возвращаться в Москву. А я по-прежнему не имел понятия, где и кому перед самой гибелью Гайдар оставил на хранение главную часть своих бумаг.

Из Леплявы я уезжал теперь надолго. И мне захотелось проститься с партизанским лесом, где я знал теперь все тропинки и встречал многие деревья как старых своих знакомых. А кроме этого, во мне продолжало жить настороженно-радостное предчувствие, что напоследок, в немногие оставшиеся часы, что-то непременно прояснится...

В лесу я внимательней обычного смотрел под ноги. Неутомимо орудуя щупом и саперной лопаткой, я до самой темноты продолжал надеяться, что откопаю какую-нибудь цинковую коробку из-под патронов, набитую размокшими бумагами, или гофрированный ящик из-под мин.

Однако чуда не произошло.

Прощальный ужин в обществе Афанасии Федоровны был вдвойне грустен. Давило чувство сокрушительного поражения. И в то же время казалось: сумка рядом.

Я по-прежнему говорил «сумка», хотя речь шла о переложенных во что-то бумагах. И понимал, что допустил где-то в своем поиске ошибку

Гайдар не мог просто взять и закопать свои бумаги: в случае его смерти они бы безвозвратно пропали. Значит, он рукописи кому-то отдал. Круг людей, которым бы Аркадий Петрович мог довериться, был очень узок. И получалось, что я все время хожу возле сумки.

— А дедушке Козубу, — давясь горячей картошкой, спрашивал я Афанасию Федоровну, — Аркадий Петрович ничего оставить не мог? Ведь Гайдар приходил к дедушке и подолгу с ним беседовал.

— С дедушкой было интересно, — соглашалась она. — Дедушка был, по-нынешнему, пионер-следопыт. Знал, как люди жили в старину, в каком году построен Канев и кто поставил первую хату в Лепляве. Но дедушка был уже такой старый, что сегодня ты ему тетрадки оставишь, а завтра он возьмет и помрет...

— Значит, ни в старом лагере, ни в новом Аркадий Петрович, по-вашему, сумку не прятал?

— Ручаться не могу. Но думаю, что не прятал.

— В Лепляве он заходил к Сорокопуду, к дедушке Касичу, который жил возле насыпи, к дедушке Козубу, к вашему брату — Игнату Касичу, к вам. Ни в одном из этих домов он своих бумаг на хранение не оставлял. Я имею в виду на долгий срок. Но где-то он их оставил?!

При всем своем врожденном такте Афанасия Федоровна не выдержала:

— Если даже оставил, я-то откуда могу знать где? Разве Гайдар мне докладывал, что он делал и с кем пил чай в Хоцках, Комаровке, Озерищах, Гельмязеве или Келеберде? — И, побледнев от внезапной догадки, остановилась: — Мабуть, Аркадий Петрович отдал свои тетрадки Швайкам?

Впервые о семье Швайко я прочитал в отчете капитана Башкирова. Он писал: «В селе Михайловском Каневского района... я встретил жену лесника Швайко, сын которой был курьером и ординарцем у партизана Гайдара».

Естественно, что в первый же свой приезд на Украину в 1962 году я собрался в Михайловку, но Афанасия Федоровна меня предупредила: «Они давно там не живут».

На всякий случай я позвонил в Михайловский сельский Совет. Мне ответили:

— Да, семья Швайко тут жила, но сразу после войны Анна Антоновна с детьми отсюда выехала. Куда? Этого мы сказать не можем. Адреса она не сообщила.

Много позже я узнал, что мне сказали неправду. Семья Швайко, действительно, в Михайловке не жила, но, уезжая, оставила свой адрес — на случай, если ее станут разыскивать бывшие окруженцы.