Борис Камов - Сумка Гайдара

Стол можно было бы соорудить и возле пня. Плотников в отряде хватало. Но все уже настолько привыкли видеть Гайдара с сумкой на коленях, что никому не приходило в голову, что это неудобно. А сам он ничего объяснять не хотел. Он опасался, что если даже скажет, то за один раз ему стол не соорудят, а работе помешают. А Гайдар спешил...

Аркадий Петрович не смог бы ответить ни себе, ни другим, почему так спешит, но он ежесуточно пребывал во власти могучего стремления как можно больше успеть, словно кто-то все время нашептывал ему: «Скорей! Давай скорей!..»

Эпизоды последних боев у стен Киева, картины отступления, отчаянные сражения наших регулярных частей уже в глубоком немецком тылу, выражения лиц наших солдат в минуту опасности; подробные описания партизанских операций, сравнения с похожими операциями времен гражданской; отважные и подлые поступки, глаза детей во время воздушной тревоги в Киеве и под огнем в Семеновском лесу, когда они смотрят на тебя, а ты ничем не можешь помочь; женские голоса, убаюкивающие детей, успокаивающие раненых; предсмертные просьбы умирающих, которые шепчут имена и адреса. Звуки войны — шелест летящих тяжелых снарядов, кошачий вой мин, пронзающее завывание пикирующего бомбардировщика, всегда пугающий щелк оружия, в котором кончились патроны; имена героев, о которых следует при первой возможности сообщить на Большую землю; фамилии, адреса и деяния предателей, которых ни в коем случае нельзя забыть, — все это практически безостановочно билось, тасовалось, ярко вспыхивало в клетках мозга, просилось на бумагу.

Лишь на короткий срок воспоминания куда-то отодвигались, когда Гайдар приступал к выполнению боевого задания. Здесь уже он сосредоточивался на том, что ему предстояло, то есть не спускал глаз с участка дороги, где все должно было произойти, помнил, что держит в руках гранаты со вставленными запалами, а в одной уже выдернуто кольцо.

Это значило: как только он расслабит пальцы, которые сдавливают скобку, граната через две-три секунды взорвется, и потому ее нужно метнуть, пока не устала рука.

Но когда уже пылали на дороге транспортер и грузовики, когда уже утихали выстрелы застигнутых врасплох и разбежавшихся солдат, когда партизаны, неся или везя на подводах трофеи, успевали отбежать достаточно далеко и могли не опасаться преследования, мысли, связанные с литературной работой, тут же возвращались к нему.

И потому одну из ближайших своих задач, помимо участия в боевых операциях, Аркадий Петрович видел в том, чтобы ценой каких угодно усилий поскорей отписаться, то есть разгрузить голову от огромного количества впечатлений.

Гайдар мечтал, что наступит такая пора, когда он сможет просто вести дневник, то есть делать записи за одни сутки, и начнет ту книгу, замысел которой прорисовывался все отчетливей.

И если он успевал утром заполнить своим быстрым мелким почерком, обретенным тоже здесь, на войне, пять- шесть тетрадных страничек, то внутреннее напряжение ненадолго спадало. Наслаждалась коротким покоем память. Отдыхали, точно он разгрузил вагон, мышцы. Возникало радостное ощущение добросовестно выполненного долга...

И в голове начинала выстраиваться новая вереница эпизодов, ожидающих своей очереди.

...Гайдар пролистнул заполненные страницы, поправил в пальцах карандаш, низко взяв его за сточенный край. Сегодня предстояло записать историю, которую он рассказывал за столом у лесника Швайко, — «Золотая Звезда генерала».

...Карандаш начал толсто писать. Гайдар вынул ножик — и не смог его открыть. Потерявшие чувствительность пальцы не ухватывали выемку в верхней части лезвия. Гайдар понял, что основательно замерз.

Шинель, которую он носил, едва прикрывала колени, вдобавок она была изрядно потерта и продырявлена пулями и осколками в нескольких местах. Но сколько шинелей за последние дни он ни примерял — то коротки рукава, то узко в плечах.

Впору ему оказался только эсэсовский черный плащ с кокетливой пелериной, найденный с чемоданом нового обмундирования в подбитой автомашине. Гайдар, преодолев чувство гадливости, однажды переоделся в эту форму. И отправился в таком виде на задание.

Товарищи в зарослях подстраховывали его, и Аркадий Петрович вышел на шоссе. Увидев легковушку, неторопливо и властно поднял руку. Машина сбавила ход и стала подруливать к обочине.

Гайдару впервые довелось так близко увидеть глаза врага.

Сначала он заметил неприязнь и раздражение полковника, который сидел рядом с водителем, что эсэсман их останавливает. И трусливое недоумение в глазах шофера, который словно спрашивал: «Разве я сделал что-нибудь не так?»

И еще Аркадий Петрович запомнил, как от возмущения в лицо полковника кинулась кровь, когда он, Гайдар, открыв левой рукой бронированную дверь, не отдал честь, что было грубым нарушением воинского устава, не потребовал документы, а тут же навел на полковника висящий на шее автомат. И внезапную бледность того же полковника, который мгновенно попытался отстраниться, отсесть подальше, неизвестно как догадавшись, что это не эсэсман, что перед ним стоит русский партизан.

Время замедлило свой бег. Оно словно до бесконечности растянулось. Гайдар помнил, как он неторопливо ударил из автомата по переднему сиденью и, приподняв ствол, по заднему, где находились еще двое. И внезапно, в порыве ненависти, стал безостановочно и беспорядочно бить внутрь кабины — за Киев, за взорванные мосты через Днепр, за малышей на Бориспольском шоссе, расстрелянных из «мессершмиттов».

...Эсэсовский плащ Гайдар больше ни разу не надел. Было противно его носить. Да и свои ребята могли подстрелить по ошибке.

Командир отряда, обратив внимание, как ветха на писателе шинель, распорядился выдать ему новый полушубок. Аркадий Петрович примерил. Полушубок был легок, удобен, нигде не жал, а главное, в нем было так тепло, что хоть спи на снегу.

Покрасовавшись в обнове, поблагодарив командира за проявленную заботу, Гайдар снял овчинное полупальто и вернул его завхозу. Полушубков в отряде было мало. И Аркадий Петрович не хотел быть одетым лучше других.

После долгих уговоров он согласился взять только ушанку с рыжим мехом: ушанок было много и должно было хватить на всех.

Так Гайдар остался в старой своей шинели, которую ласково называл капотом — в память незабвенного одеяния Акакия Акакиевича Башмачкина.

И если Гайдар ухитрялся при такой экипировке писать по нескольку часов в день, то лишь потому, что его выручала давняя закалка солдата и рыболова и уже на войне обретенное умение, сев за работу, мгновенно отключаться от обстановки и собственных ощущений.

Дома, верно, этому бы удивились. В Москве Гайдара мог выбить из рабочего настроения даже скрип половицы, если кто-то проходил в коридоре мимо его комнаты.