Борис Камов - Сумка Гайдара

...Поняв, что он до нутра продрог на своем пеньке и, пока не согреется, не сможет продолжать работу, Гайдар спрятал в сумку свою тетрадку и поднялся.

Только теперь он заметил, что холодное солнце разогнало туман, что лагерь давно встал и готовится к трудовому дню. Возле рукомойника одни ждали очереди, другие плескались, зачерпывая кружками прямо из ведра.

У лениво разгоравшейся плиты суетились две отрядные поварихи в телогрейках и ярких, праздничных платках. А дневальные чистили картошку — уже на вечер — и нарезали хлеб к завтраку. Круглые буханки, килограмма по два каждая, лежали в больших плетеных корзинах.

Боец Трофим Северин из Леплявы разрезал караваи кинжальным штыком на четыре части. Четвертушка служила пайком. Хлеб был свежий, только что привезенный, а штык остро отточенный. Под тонким длинным лезвием буханка сперва проминалась и только потом распадалась, показывая свою теплую и липкую мякоть.

Мельком взглянув, как Северин расправляется с буханками, Гайдар поздоровался, подошел к плите. На ней грелось два бака — один с чаем из шиповника, а во втором по ускоренному методу варилась каша: с вечера крупу заливали водой. Лишь только она закипала, ее можно было есть.

Аркадий Петрович поднес руки к свободному раскаленному краю плиты. От быстрого перепада температуры кончики пальцев мгновенно заныли. Гайдар подумал: если б в землянке стояла хотя бы маленькая печка, он бы, наверное, успевал гораздо больше.

— Аркадий Петрович, покушайте!..

Поворачивая ладони то одной, то другой стороной к теплу, Гайдар обернулся. Северин, гордый такой возможностью, протягивал большой ломоть. Это была чуть примятая горбушка, брак хлебопечения. Куска, который дарил Северин, хватило бы, чтоб возвратиться к пню и, не ощущая легкого подташнивания, продолжить заметки, пока не сварится каша и не вскипит чай. Но Гайдар не хотел, чтобы его появление возле кухонной плиты было объяснено тайными намерениями раньше всех получить горбушку, к тому же сверх нормы. И он ответил:

— Спасибо, Трофим, но так рано я никогда не завтракаю.

Гайдар опять уселся на пень, вынул из сумки тетрадь, а в отделении для противогазной маски нащупал тряпицу. Он развернул ее, взял липкую, с приставшей ниточкой карамельку и положил ее в рот. В запасе оставалось еще две подушечки. На два рабочих утра.

...К завтраку, кроме хлеба, чая и каши из неразмолотой пшеницы, был выдан еще кусок сала граммов на тридцать. А после еды было назначено совещание. Командир пригласил к себе в землянку весь руководящий состав отряда и Аркадия Петровича.

Горелов сидел за длинным узким столом. Это был жилистый, широколицый человек. Казалось, он не знает усталости. Волосы его были темны и густы, рот улыбчив, а взгляд тяжел и цепок.

Обсуждалась продовольственная проблема. Партизанский рацион был явно скуден, что отражалось на боевом духе. Заседание уже было в полном разгаре, когда в землянку спустился Аркадий Петрович.

— Товарищ Гайдар, в чем дело? — спросил командир. — Почему вы опоздали?

— Прошу извинить. В Переяслав сегодня пойдет обоз с продуктами, отобранными фашистами у населения. Вечером в Гельмязеве десятихатники обходили дома и наказывали готовить к утру подводы.

— Откуда сведения? — недоверчиво щурясь, спросил командир.

— Прибегал Володя, сын лесника Швайко.

Это был надежный источник.

— Обоз перехватим, — сказал командир. И, уловив настороженно-вопросительный взгляд Гайдара, добавил: — Начальником группы по захвату продуктового обоза назначаю Аркадия Петровича.

Полдень

С Гайдаром пошло десять человек. Партизаны расположились в засаде километрах в двух от села Хоцки. Дорога имела в этом месте удобный изгиб. Вдоль проселка тянулся густой кустарник. Сквозь его заросли засада не просматривалась. Это Гайдар проверил сам. Двое наблюдателей были отправлены версты за полторы в сторону Гельмязева, чтобы заранее приметить обоз. Остальным следовало ждать сигнала.

Время текло медленно. Мимо засады в обе стороны проносились машины — легковые и грузовые. Каждая из них могла стать желанной добычей. Но сегодня был нужен продуктовый обоз.

Непривычное оживление на дороге раздражало и вселяло беспокойство. Угон большого обоза дело хлопотное. И какой-нибудь не вовремя появившийся грузовик с солдатами мог сорвать всю операцию.

Часы на руке отсчитывали минуты. Впустую расходовалась нервная энергия, одинаково нужная для боя и письма. А вереница подвод с мешками и ящиками не появлялась.

Лежа на животе на холодной земле, ощущая правым локтем жесткий приклад пулемета, а левым боком — твердый брусок сумки, Аркадий Петрович поднял воротник шинели, опустил наушники меховой шапки и решил поработать.

Мимо кустов, замедляя ход на повороте, проносились машины. Их стало ощутимо меньше. Это увеличивало шансы на удачу, но заранее сказать ничего было нельзя.

Гайдар улегся на бок, засунул стынущие ладони в сомкнутые рукава шинели и начал припоминать и обдумывать очередной сюжет, который следовало занести в тетрадку, — ночной поход в Киев.

Работу над этим эпизодом Аркадий Петрович нарочно откладывал до лучшей поры, когда у него появится стол, чернильница с чернилами, какой-нибудь закут с печкой и он перестанет сидеть на ветру. Гайдар хотел написать о недавнем, перебивая свой рассказ воспоминаниями о прошлом, о девятнадцатом годе. А это требовало покоя и достаточно большого напряжения.

Но печки в землянках упорно не ставили. Уходить из этих мест командир не собирался. Выкраивать время для записок с каждым днем становилось все трудней. Гайдар не был уверен, что сумеет работать, когда наступят еще большие холода. И понял, что откладывать не стоит.

Аркадий Петрович покрутил шеей, которая начала затекать, посмотрел сквозь сито желтых листьев кустарника на дорогу. Она в ту минуту была пустынна. Взглянул, где товарищи. Все были на своих местах. И приступил к делу.

Война приучила его каждый день находить новые приемы работы. В прежние годы, чтобы написать рассказ или повесть, Аркадий Петрович перво-наперво выбирал место, где он поселится. Выбор был не слишком велик: дома творчества под Москвой или в Ялте, половина избы в Солотче или номер «люкс» в клинской гостинице.

В Солотче, куда он приезжал с Паустовским и Фраерманом, в первый же вечер заключалась «конвенция», где кто сидит и по каким дорожкам во время работы ходит.

Паустовский писал в бывшей баньке, иногда прямо на машинке. А Гайдар с Фраерманом сочиняли большей частью на ходу, в ритм своим шагам, довольно громко при этом бормоча и проверяя на слух каждую фразу. Для бормотания без помех требовались ровные, непересекающиеся тропки, достаточно знакомые, чтобы не глядеть под ноги, и достаточно пустынные, чтобы никто не попадался навстречу. Иначе можно было сбиться с ритма, потерять очень важную мысль. Или слово.