Борис Камов - Сумка Гайдара

На фронте от многого пришлось отвыкать.

Еще по дороге из Москвы в Киев Аркадий Петрович твердо решил, что отправлять в редакцию он будет только совершенно законченные вещи. В этой решимости заключалась и требовательность к себе, и маленькая хитрость. Аркадий Петрович лучше других знал, что попал на войну случайно. Опасаясь, что в любой день его могут отозвать, он спешил стать для газеты необходимым, а быть может, и незаменимым.

С той внутренней собранностью, которая пришла к нему, как только он ощутил себя военным человеком, Гайдар четко разделил всю свою работу на три момента: наблюдение, осмысление и писание.

Гайдар с интересом и болью подмечал, как меняется облик Киева, который он любил со времен далекой юности. На улицах возникали баррикады из мешков, возле памятника Тарасу Шевченко однажды утром вырос круглый железобетонный колпак дзота. В стальных заслонках, которые защищали окна бомбоубежищ от осколков, прорезались бойницы. Постовые милиционеры ходили с немецкими винтовками на плече и длинными кинжальными штыками на поясе.

Женщин в городе стало заметно больше, чем мужчин. Военные встречались чаще, нежели штатские. Привычными для глаза стали вооруженные рабочие — широкие ремни поверх пиджаков или пальто. На поясах револьверы, патронташи, финки с деревянными лакированными рукоятками.

Но если наблюдать можно было всегда и всюду, то обдумывание требовало уединения.

На передовой условий для этого, естественно, не было. Там он участвовал в боевых действиях, выступал перед бойцами. Он рассказывал о героизме красных курсантов времен гражданской войны, о писателях, с которыми был знаком (его об этом просили), о литературном труде, непременно читая напоследок отрывки из своих книг.

Но чаще всего вопросы бойцам и командирам — в блиндаже, в землянке, в окопе в минуту затишья — задавал он. Ответы старательно записывал, зная, что дома, в Москве, пригодится любая подробность.

Когда он возвращался вечером в Киев, в гостиницу «Континенталь», то время до рассвета распределялось так: холодный душ (горячего давно не было), ужин (ему всегда в ресторане оставляли), разговор с редакцией по телефону, беседы с товарищами-журналистами (обмен новостями, который позволял представить обстановку в целом). А еще нужно было постирать и погладить (на передовую он приезжал всегда подтянутый, выбритый, в выглаженном обмундировании и с чистым подворотничком).

И до утра, до автомобильного гудка под окнами, приглашавшего снова на передовую, оставалось четыре-пять ночных часов.

Гайдар подчинялся призыву клаксона — своей машины у него поначалу не было. Ездил на чужих — кто пригласит. И время на главную работу — обдумывание и писание — он урывал уже от сна, который становился трех- и даже двухчасовым.

Безостановочность этого конвейера чуть было не привела Гайдара в отчаяние, пока он не нашел выход: дорога. Это была единственная часть суток, где время тратилось непроизводительно.

И Аркадий Петрович стал ездить на передовую городским транспортом в одиночку. Сперва он ехал через весь город на трамвае, к радости своей обнаружив, что ему хорошо думается на жесткой лавке вагона.

Но долго усидеть не удавалось. Он уступал свое место женщине, ребенку или раненому. И пристраивался в уголке на площадке. Здесь трясло и подбрасывало. И пассажиры часто спрашивали: «Вы сейчас выходите?» Или просили: «Разрешите, я положу торбочку».

Поэтому спокойная работа начиналась, когда он выходил на кольце, показывал на контрольно-пропускном пункте свои документы и подныривал под полосатый шлагбаум. Это была уже передовая. И Гайдар знал, что час-полтора принадлежат теперь только ему.

Дорога, по которой он шел, была исковеркана воронками, завалена то с одного края, то с другого расщепленными деревьями, разбитыми телегами и автомашинами, раскиданными взрывом ящиками и лошадиными тушами, обезображенными кузовами и сорванными кабинами. Гайдар приучил себя, не отвлекаясь, обходить завалы и провалы, следить за небом; слыша завывание мин, бросаться в воронки, ухитряясь при этом не прерывать думания или, в крайнем случае, не терять нить.

А теперь, в отряде, чтобы не пропадало время, нужно было привыкнуть работать в пятнадцати метрах от дороги, по которой взад и вперед катили гитлеровцы.

Ночной поход в Киев

Гайдар подавил в себе желание вскочить с земли и пройтись. Вместо этого он только перевернулся на другой бок.

Аркадий Петрович припомнил свои гулкие шаги по настилу Цепного моста (в тишине над рекой они отдавались продолжительным металлическим звоном в фермах); успокаивающий плеск внизу, возле израненных осколками гранитных опор, и ту особую прохладу от огромных масс живой, быстрой воды, когда возникает потребность остановиться и долго, глубоко вдыхать чистый, влажный, оживлявший тело воздух.

Перейдя мост, Гайдар тут же стал подыматься на Владимирскую горку. Он выбрал более короткий, но и более крутой подъем. Слева, на фоне синего, в звездах неба, из облака могучих крон возносилась бронзовая фигура князя Владимира, осеняющего своим крестом Днепр.

Проплутав в темноте по тропкам громадного парка, Аркадий Петрович неожиданно для себя вышел к зданию Филармонии. Это был центр города. Тут начинался Крещатик.

Гайдар остановился и прислушался. Он надеялся уловить звуки далекой ружейной и пулеметной пальбы, которая бы означала, что где-то на окраине наши продолжают драться. В этом случае он должен был предупредить защитников города, что последний мост через Днепр к утру будет взорван.

Аркадий Петрович сам упросил начальника Киевских переправ полковника Казнова доверить ему это задание. Полковник вынужден был согласиться, потому что у него совсем не оставалось людей.

Но Киев встретил Гайдара тишиной. Не вспыхивали зарницы далеких пушечных выстрелов. Молчали пулеметы. Хорошо, если наших войск в городе уже нет. А если это затишье до утра?

Вынув из кармана шинели ТТ, Гайдар оттянул затвор, загнал в ствол патрон и, уже не пряча пистолет, двинулся дальше по Крещатику — мимо громадного здания Центрального универмага. А на площади Льва Толстого свернул налево, на Красноармейскую улицу.

Взорванная электростанция уже не давала городу света. На улицах прекратилось всякое движение. Исчезли трамваи и автобусы. Хлопали от ветра двери оставленных жилых домов и неохраняемых общественных зданий. И все же было ощущение, что город не спит, а живет полной ожиданий и страхов жизнью.

Противник в город еще не вошел. Это было очевидно. Гитлеровцы опасались ловушки. Но Гайдар рисковал наткнуться на вражеских разведчиков.

Сквозь занавески и шторы светомаскировки кое-где прорывались слабые и загадочные отблески пламени самодельных светильников. Через нечаянные щели Гайдар схватывал острым глазом мимолетные сцены: люди прятали небогатые свои сокровища, жадно и безрадостно ели, бинтовали раны, запоздало собирали вещи, обнимались и плакали на прощание.