Борис Камов - Партизанской тропой Гайдара

За домами начинались огороды. За перекопанными огородами — насыпь. Место было со всех сторон открытое, и потому оставалась самая опасная часть пути, где партизан легко мог бы приметить любой, кто невзначай глянул бы в их сторону.

Конечно, по селам бродит немало разного люда, но внимание могли привлечь шинели и одинаковые солдатские мешки.

По крутому склону поднимались почти бегом. Еще два шага по шпалам и рельсам. Спуск — теперь в безопасности.

Прямо на партизан глядела темными своими окнами одинокая хата деда Козуба.

Гайдар в ней бывал.

Старый дед Яков, самоучка и книжник, говорил все больше о событиях мировой истории, которой издавна интересовался. А бабка тем временем ставила на выскобленный стол кринки с простоквашей и теплым молоком, доставала хлеб и нож. Каждый отрезал себе сам.

К деду Якову можно было бы зайти и теперь. Но скоро утро. И тогда придется сидеть в доме до вечера. А это риск, тем более что дед рассказывал: начали полицаи его подозревать — учинили недавно обыск. Нашли припрятанную дедом патефонную пластинку — речь Ленина о Красной Армии — и разбили эту пластинку о лысую голову старика, пригрозив, что он доиграется...

И партизаны двинулись дальше узкой, веселой стежкой. Слева — песчаная крепость насыпи. Справа — по колено ушедший в болото лес. Впереди — будка путевого обходчика. До нее метров пятьсот.

Бойцы не знали, что к будке они идут не одни...

В последний мой приезд Афанасия Федоровна Степанец сказала:

— Пока я ждала, что вы приедете, я нашла дедушку Касича, Опанаса Максимовича. Он жил да и сейчас живет недалеко от насыпи, где убили Аркадия Петровича. Дедушка помнит, как все было. Он видел. Попытайте его тоже. Может, он вам больше расскажет.

Дом Касича я нашел легко. Возле хаты стояла пожилая женщина — хозяйка. Мужа, объяснила она, сейчас нет. Он скоро будет.

— А зачем он вам?

Я сказал. И в свою очередь спросил: не помнит ли она утро 26 октября 1941 года. Женщина задумалась.

— Я не знаю, какое это было число — двадцать шестое или какое другое. Но что тогда случилось, я помню хорошо.

Проснулись мы с мужем рано. На самой зорьке. Или нам что послышалось. Или было какое дело, только вышли мы с ним на двор.

Вышли. Смотрим. Холодно. И все кругом белым-бело от тумана. И так чего-то тревожно стало мне.

А потом начали стрелять... Что творилось... В соседней хате немцы из своих пулеметов перепортили в подполе все арбузы. И убили этого партизана, писателя этого, Гайдара. И как по радио теперь я услышу «Ой, туманы мои, растуманы», так все плачу. Вот уж подлинно партизанская песня.

Я, конечно, могу рассказать все подробно. Но вы дождитесь мужа. Он расскажет лучше...

Пришел Опанас Максимович: длинные усы, сильно прихрамывает на искалеченную ногу. Увидев, как собираются к дому соседи, он решительно произнес:

— Здесь, сынок, я с тобой разговаривать не буду. Пойдем туда. — Он кивнул в сторону насыпи. — Никто с нами не ходите, — сердито добавил старик.

Медленно подымаемся на скат железнодорожного полотна. Иду за Опанасом Максимовичем. Каждый шаг стоит ему немалого труда. И я все порываюсь сказать:

«Не надо подыматься. Поговорим здесь...»

Но не смею. Старик хочет поведать мне с глазу на глаз то, чего не рассказывал еще никому.

Усаживаемся под деревом прямо на земле. Над нами, состязаясь, кто звонче, жадно галдят птицы. А в нескольких метрах, в зеленой ограде, стоит солдатский обелиск со знакомым, под стеклом, портретом.

На обелиске написано, что на этом самом месте 26 октября 1941 года был похоронен Гайдар Аркадий Петрович, писатель и пулеметчик партизанского отряда.

У самых наших ног, огибая обелиск, стремительно уходит в лес тропа, которой Гайдар шел из Прохоровского леса, тропа, которой он возвращался и о которой еще будет сложено немало легенд и песен, — обыкновенная партизанская тропа Гайдара.

— Я знал его, он приходил ко мне, — начал дед. — И я видел его, как вот теперь вижу вас. Приходил он в старой такой шинельке, она ему еще, шинелька эта, коротка была.

Близко так не знакомились. Но что просил он, я ему давал, не отказывал. Разные люди ко мне приходили. Жил-то ведь на окраине. А тут видно было, что человек хороший.

А в утро то я правда проснулся очень рано. Или мне со сна померещилось, или в самом деле было, только показалось, будто из винтовки выстрелили. Я и выскочил на двор. Жена за мной. И дочка маленькая кричит:

— Мамо, и я хочу с тобой!

А я ей отвечаю:

— Нельзя, кажись, стреляют.

Стоим. Прислушиваемся. Ничего такого не слышно. Я уже хотел в хату вернуться. А баба мне говорит:

— Смотри.

И показывает на лесочек, где теперь такая большая сосна растет.

Я сначала ничего не вижу, а потом замечаю: вроде как тени мелькают. Приглядываюсь — люди с ружьями. Выбегают из соснины, добегают до железной дороги и прячутся по другую ее сторону.

Мы бы их ни за что не приметили: рань да и туман. Ну, что тут разглядишь? Но насыпь тогда еще травой не заросла, и песок ее белый-белый, чистый сахар, и на белом песке все видно: и как люди, согнувшись в три погибели, бегут, и как по скату с ружьями карабкаются, и как тяжелое что-то тащат,

Поглядел я, покачал головой и говорю:

— Бабо, це нимцы... Ховай, — говорю, — дитэй, бо що-то зараз буде.

И невдомек мне, что каты эти шукают партизан, а партизаны в цей же час идут прямо им в руки, и с ними Гайдар.

Знать бы, что там Гайдар, что идет он зараз с теми хлопцами, — я бы выбежал на эту насыпь и крикнул що есть духу:

— Аркаша, беги по-пид стежкою!..

...Хиба же я знал?..

...В 1941 году был я путевым рабочим. Жил на шестьдесят третьем километре в каменном доме, как раз напротив будки. Будка по одну сторону насыпи, а казарма наша — по другую. Жило там три семьи.

И бригадиром был Алексеенко.

Партизаны знали, кто духу якого, и приходили ко мне много раз. Спрашивали, есть ли в селе немцы чи полицаи. Куст их, полицаев, вообще был в Гельмязеве, но случалось, что привалит их десятка два из района.

Гайдар заходил раза четыре. И все больше с одним командиром, родом из Винницкой области. Фамилии его не помню, да и фамилии Гайдара я тоже не знал. Звал всё по имени. А фамилию я узнал уже потом, товарищи сказали...

Гайдар все нас убеждал, что немцу будет плохо, и настраивал держать связь, узнавать, что где случилось, и сообщать в лес.

Ну, при случае мы так и делали.

...Какого числа не скажу, только была уже глубокая осень, выхожу я утром на двор. Жинка топит печку, принеси, велит мне, воды. Я взял ведро. Колодец был у нас рядом. Чую — какой-то гомон.

Дивлюсь — стоит простая подвода, вроде как лошадь напоить подвели. А привел ее наш человек. Ну, то есть мне он совсем не знакомый, но не полицай и не какой-нибудь там немец.