Борис Камов - Партизанской тропой Гайдара

Спрашиваю:

— Що це за пидвода?

— Так мы же, каже, з Хоцек.

А Хоцки, смекаю, от Леплявы километров шестнадцать будут, не ближе.

— А чего?

— Нимцы с пулеметами приiхалы сюда. Выгналы нас пидводой.

— И много пидвод?

— Да ни, всего пять.

— Де же нимцы?

— Кажись, пишлы вон туда, робют засаду.

И подводчик показал на лес за будкой.

...Не знают только они.

Вот и будка. Метрах в пятнадцати от нее — молодые, сильные сосны. Здесь кончается село. А тропа, что бежит вдоль полотна, сворачивает вправо.

До лагеря — часа два ходу. И потому делают под соснами привал. Снимают мешки. Разминают плечи. Удобно усаживаются на пожухлой, жесткой траве. Достают кисеты и портсигары. Полной грудью вдыхают самосадный дым. Устало улыбаются. Хорошо!..

Проходит минут десять.

Пора бы и трогаться.

Но трогаться, чтобы опять идти, идти, не хочется.

Оттягивая время, закуривают еще по одной. Последней.

— Картошки б взять у Сорокопуда, — предлагает кто-то.

Действительно: сало теперь есть. Мясо тоже. Хлеб в землянках оставался. А картошки нет, и достать ее в лесу негде. Разве опять в Прохоровке. Но это ж не дело. Не успели вернуться — снова куда-то беги.

А Сорокопуд рядом. Перешел дорогу — и сразу его дом.

Освободили ведро. Сало из него переложили в мешки. Килограммом больше, килограммом меньше — теперь уж близко. А подыматься все равно никому не хочется.

И потому подымается Гайдар.

Никто не удивляется и не возражает. Привыкли.

И никто не представляет, что произойдет через минуту.

Тихо звякает ведро. Потом шаги по промерзшей за ночь земле. В такт им поскрипывает дужка. Шуршит, осыпаясь под тяжелыми сапогами, галька насыпи.

Четверо под соснами продолжают отдыхать.

Никто еще не знает, что сейчас произойдет.

У гребня насыпи спиной вдруг ощутил: сзади кто-то прячется.

Рывком обернулся.

И увидел.

Они притаились до неправдоподобного близко: возле самой тропы. Надо было их вовсе не ждать, чтобы сразу не заметить.

По удобным позам, по тому, как удивленно повернулись в его сторону бледные под касками лица и неторопливо передвинулись пулеметы, догадался: они здесь давно.

Держа каждого, и его тоже, на мушке, они слушали разговор под соснами и не стреляли только потому, что недоумевали: чего расселись эти пятеро?

Или ждут кого?..

...В запасе — лишь несколько мгновений, короткие доли секунды.

Еще не поздно, повинуясь инстинкту, перемахнуть прыжком через насыпь.

Шанс уйти невелик.

Это ясно. Здесь, на гребне, да еще с каких-то десяти метров, он до обидного отличная мишень.

И все-таки шанс этот есть!.. Есть!..

И весь прежний опыт подсказывает: не бывает такого положения, когда рисковый человек может безвольно сказать себе: «Конец!..»

Сколько раз он убеждался: когда не растеряешься — вывернуться можно... Можно...

И попадись он в мышеловку один — вывернулся бы! И написал бы потом рассказ. Как тот — «Первая смерть». Про случай под Киевом.

«Командир роты, — сказал тогда ему, пятнадцатилетнему мальчишке, помощник командира полка, — бой близок, а люди голодны. Идите в тыл, в штаб, и скажите, что я приказал прислать консервов».

И он отправился. Его нагнали всадники в незнакомой форме. Ни красноармейцы, ни курсанты такой не носили. И уже не скрыться...

Это стало с годами навязчивым, мучительным сном. Он просыпался посреди ночи. Ему вновь и вновь снились двое верховых в красных мундирах и синих шароварах. Лязг двинутого затвора. Холод приставленного к затылку винтовочного дула. Томительное ожидание удара. И мелькающая в глубине сознания мысль: «Кончено!.. Как это ни больно, ни тяжело, — все равно кончено...» А ведь даже тогда он остался жив!.. Вопреки здравому смыслу! Вопреки неумолимым законам войны! Так неужели ж теперь!..

Но прыгнуть в сторону теперь, молча и умело уйти от наведенных на него стволов...

— Ребята, немцы! — раздался его оглушительный крик.

«Не-емцы!..» — тревожно повторило эхо.

Дрогнули наведенные пулеметы.

Треснула поспешно одинокая очередь.

Гайдар упал.

Пуля попала ему прямо в сердце.

Но прежде чем пулемет застучал опять, в кусты, где притаились фашисты, за деревья, где они прятались, полетели гранаты!

Крик Гайдара лишь на несколько мгновений опередил выстрелы. Но это были те самые мгновения, которые позволили товарищам выхватить и бросить гранаты. Мгновения, ошеломившие гитлеровцев стремительностью ответного удара. Мгновения, лишившие врага главного преимущества — внезапности. Мгновения, даровавшие жизнь всем четверым.

Он погиб, чтоб спасти.

И спас.

Когда немцы, переждав взрывы, ударили из всех пулеметов и автоматов, под соснами лежали только мешки.

Александров и Никитченко скрылись в лесу. А Скрыпник и Абрамов пробежали вперед и спрятались за дощатой будкой. Они не видели, как Гайдар упал. Не знали, что с ним. И потому осторожно выползли из-за будки — посмотреть, где он, и попытаться вынести, если Аркадий Петрович ранен.

На железнодорожном полотне его не было.

Каратели между тем сразу приметили двоих за будкой. И обрушили весь огонь на них. Пули густо вспарывали сырой песок, расщепляли шпалы...

Решив, что Гайдар все-таки успел перемахнуть на другую сторону насыпи, Абрамов и Скрыпник поднялись и кинулись через рельсы.

Но и здесь, возле дома Сорокопуда, Аркадия Петровича не было тоже.

Гитлеровцы вытащили на рельсы крупнокалиберный пулемет и начали бить им вслед. Фашисты изрешетили хаты, за которыми то и дело прятались бойцы.

Забежав в огород к Опанасу Касичу, партизаны остановились.

Оглянулись.

Выхватили револьверы — гранат уже не было, да отсюда их и не докинешь — и разрядили их в пулеметчиков.

— Да бегите ж вы, скаженные! — крикнул им из щели, выкопанной в огороде, Опанас Максимович, пораженный дерзкой решимостью этих двоих.

Партизаны ничего не ответили. Подобрали полы шинелей. Пнули кинувшуюся им под ноги собаку и побежали к лесу. И пока они бежали, вслед им без умолку строчил пулемет, а в небе, оставляя грязные следы, продолжали лопаться ракеты.

Во время перестрелки Сорокопуд лежал на земле, прячась за бетонную трубу колодца, а потом вернулся в дом и выглянул в окно.

Рассвело, и он увидел немцев. Они двигались редкой цепью. И сколько хватало глаза, цепь эта ни слева, ни справа не имела конца. Чтобы не вызывать подозрений, когда немцы подойдут к его хате, Сорокопуд вышел во двор. С насыпи спускался высокий, худой солдат.

— Ком! Ком! — поманил он Игната.

Сорокопуд сделал несколько шагов. И тогда гитлеровец добавил по-русски:

— Человек. Похоронить...