Журнал «Пионер» - Пионер, 1954 № 4 АПРЕЛЬ

- Откуда ты взялся такой? - спрашивает удивлённое солнце.

А он горит себе и горит, не обращая никакого внимания на удивлённое солнце.

Сказать так, что это похоже, как если бы великий и славный отец встретился со своим малюткой-сыном, - нет! Что-то есть человечески независимое даже и от самого солнца в этих наших красных угольках на рассвете,

Огонёк был на жёлтой реке - это горела северная нудья на плоту. Нудья же - это сухое толстое дерево, горит посередине себя, а маленький человек Митраша дремлет и, просыпаясь по необходимости, сдвигает концы прогоревшей середины.

Северная нудья - это очаг промыслового человека, ночующего на сендухе, или, по-нашему, просто на воле: на лесных полянах, на берегах рек и на плотах. Нижние деревья, составляющие самый плот, погружённые в воду, от нудьи не загораются.

По эту сторону нудьи, ближе к рулю, сидит сейчас Митраша, а по другую сторону спит Настя под еловым лапником. Горячее дыхание девочки пробивается сквозь еловые ветки и так успевает охладиться, что кристаллы белым снегом остаются на ветвях ёлки и, накопляясь, так плотно складываются, что кажется, спящая девочка покрыта белым платком.

Но это кажется только, что спящей холодно; под толстым слоем лапника на сене у нудьи очень тепло. И Митраше, не спавшему ночь, конечно, очень бы хотелось поскорее попасть на это сено.

У кормщика на плоту не одно только дело, чтобы время от времени сдвигать концы перегорающей нудьи. Его главное дело - держать плот на стрежне, где вода самая быстрая и где у жёлтых хлыстов меньше спора, чем в других местах реки: на быстрой воде им хорошо.

Только издали кажется, что на жёлтой реке всё так спокойно. Стать же поближе и смотреть на всё с берега, то на реке видишь то же самое, что бывает и в ледоход, когда каждая льдина дерётся с другой, чтобы успеть не растаять и цельной льдиной, может быть, даже и приплыть в океан.

Но то льдины, и это нам очень понятно, зачем они так спешат, за что стоят и за что борются между собой: за то, чтобы скорее всех придти в море. Но за что спорят брёвна? Неужели только за то, чтобы первым бревном приплыть к месту назначения, на лесопильный станок, и обратиться в безличные доски и тёс определённого размера?

…Длинною жердью вроде багра Митраша отводит наседающие брёвна и этим толчком помогает тоже и движению плота.

Так вот всё и двигалось по жёлтой реке: по стрежню на быстрине строго и в законе движения всей воды шла главная масса круглого леса, и закон этот был - закон подбора всех брёвем по сходству между собой. По другому закону различия плыли все несхожие между собою брёвна.

Наш же плот человеческий шёл по самому стрежню, не уклоняясь ни к слудам! высокого берега, ни к наволокам берега низменного. Этот плот с огоньком, управляемый маленьким человечком, плыл, не повинуясь единому, неизменному закону движения, но плыл он не как льдины плывут в океан, не как брёвна плывут на завод, а по законам человеческого ума и сердца: пользуясь законом движения для всех, дети-сироты плыли в неведомую даль на розыск своего родного отца.

Так вот, как же и не удивиться было солнцу, когда его первые лучи встретились с человеческим огоньком на плоту: от солнца же от самого, этого нашего общего солнца, родился огонёк, но был он зажжён рукой человека и плыл даже и самому солнцу в неведомом направлении.

Плыви же, плыви, огонёк нашей человеческой правды, нашей суровой борьбы за любовь.

Солнце, поднимаясь, грело всё больше и больше, а спереди Митрашу грела нудья, - вот бы обласканному и солнцем и человеческим огнём Митраше уснуть и оставить свой плот на волю воды, несущейся в огромную реку, Северную Двину.

Поддаваясь этой двойной ласке, Митраша и поставил было уже свои локотки на колена и подпер себе кулачками подбородок. Оставалось только закрыть глаза, и они сами собой узились, вот только бы закрыться, - вдруг среди бревен он заметил одно бревно, необыкновенное и странное. Всё оно было не жёлтое, как все, а пёстрое из жёлтого, белого, и чёрного, и серого. Вершина его была опущена в воду, и, поддевая ею всякое дерево, бревно ныряло и выходило на плёс, как подводная лодка.

Митраша даже и полусонный понял, что такое страшное бревно могло, конечно, нырнуть и под плот и так хватить по нём из-под низу в какой-нибудь край, что другой конец плота погрузится на время в воду и холодная волна окатит сено и спящую на нём Настю. Кто знает? Может быть, волна эта снесёт с плота и всё их продовольствие и хозяйственную утварь?

А может быть, этот топляк где-нибудь одним концом упрётся в дно реки, а другой его конец разорвёт, развяжет их плот и сбросит их в воду?

Митраша, конечно, очень устал, и это огромное пёстрое бревно-змея представилось ему существом самовольным-, не признающим никаких законов на свете, ни солнечных, ни человеческих.

Рядом плыли такие мирные брёвна; было одно, и на нём чудесная птичка, стройная, подвижная, хорошенькая, сизая с чёрным фартучком, священная птица древних египтян, у нас же непонятая и прозванная просто трясогузкой. Удивительная птичка плыла на этом бревне и пела!

И вдруг со всего маху бревно-змея из-под низу так хватило по мирному бревну, что оно колом встало, нырнуло и выбросилось прямо на плот.

А египетская птичка вспорхнула, села на другое бревно и на нём как ни в чём не бывало тоже запела.

Видел Митраша и тоже удивлялся, как пауки двигались в неведомый мир, стоя на воде, как мы на земле; каждый паук на своих длинных коленчатых ногах стоял на воде, как мы, спускаясь и поднимаясь, стоим в метро на лесенке эскалатора, и их несло. Пауков было множество, казалось, они всем народом переселяются в какие-то новые земли.

Многим из них нравилось больше взбираться на брёвна, чем стоять на воде. Одно бревно почему-то они особенно облюбовали, оно было им особенно хорошо. На нём плыли густо паук к пауку.

Тут-то вот, где было хорошо и ладно, повидимому, и было ненавистно бревну-змее, тут и бедокурил топляк.

Так чудилось измученному бессонницей Митраше, будто этот топляк нарочно.и метит туда, где хорошо. И вот он хватил в излюбленное пауками бревно, и так сильно, что все пауки разлетелись и расставились опять прямо босыми ногами на своём водяном холодном «эскалаторе».

Всему стройно плывущему на стрежне составу брёвен невозможно было бороться с этим одним-единственным бревном. Как только добрые хлысты нажимали на топляк, он нырял своей опущенной в воду вершиной, поддевал какой-нибудь хлыст, отбрасывал его в сторону, а сам становился на его место, намечая себе в кого-то новый удар.

Так подобрался топляк и к Митраше. К счастью, мальчик не продремал, ударил со всей силой жердью во врага, нажал грудью, сильно подвинул вперёд плот, а пёстрое бревно нырнуло под другую самоплавно сплочённую группу хлыстов.