Борис Евгеньев - Голос друга

«Ну, как же, как же!.. Ее принес этот милый юноша, князь Сергей Тугарин. Как могла я забыть?»

Он пришел за несколько дней до ее отъезда, назвался другом Алексея Ивановича. Краснея и смущаясь, просил передать ему книгу — «как память о лучших днях».

И вот теперь, сидя на полу возле сундука, в маленькой горенке с толстыми бревенчатыми стенами, промерзшим окном и огромной печкой, от которой несло сухим теплом, она прочла на обороте титульного листа:

Сию книгу дарю А. И. как память о днях, согретых надеждой и дружбой, как залог грядущих светлых дней.

С. Тугарин».

Строки, написанные размашистым юношеским почерком, прозвучали, как слова дружеского привета. Анна раскрыла книгу, стала читать. Первые же страницы смутили, даже испугали ее, — она отложила книгу с тревожным чувством. Потом снова стала читать, и снова беспокойство охватило ее. Но она решила прочитать все, до конца. Каждый раз, когда она бралась за книгу и погружалась в неизвестный мир, который та открывала ей, ее охватывали ужас, отчаяние, гнев и томительное сознание, что все, о чем говорит книга, правда, горькая правда, о которой она, Анна, не знала, над которой никогда не задумывалась, а если и сталкивалась случайно с ней, пугливо старалась отойти от нее, закрывала глаза. И это была та самая правда, во имя которой любимый ею человек не щадил своей жизни!.. Читая книгу, княжна лучше, по-новому понимала Алексея Ивановича и свой долг по отношению к нему. И она решила при первом же свидании передать ему книгу, хотя дала вчера коменданту подписку — выполнять все обязательные условия, в том числе и такое:

«Не должна доставлять ему (мужу) никаких вещей, денег, бумаги, чернил, карандашей без ведома господина коменданта или офицера, под присмотром коего будет находиться муж мой…»

«Муж мой…» — Алексей Иванович не был еще ее мужем, но он скоро станет им, как только комендант разрешит обвенчаться им здесь, в Чите…

В эти дни Алексей Иванович и еще несколько ссыльных под наблюдением седоусого солдата-инвалида разгребали на улицах снег. Работа эта нравилась Алексею Ивановичу: после духоты и тесноты каземата неплохо поразмяться на морозном воздухе. Кроме того, он имел возможность каждый день видеть Анну, даже перекинуться с ней словом.

Трудно было узнать в бородатом человеке, одетом в залоснившуюся, рваную, подвязанную веревкой шубу, с облезлой лисьей ушанкой на голове блестящего гвардейского офицера. Трудно было узнать в худой болезненно-бледной женщине в салопе и темном платке прелестную княжну Анну, блиставшую на придворных балах. Но они были вместе, и это делало их счастливыми, сильными.

Алексей Иванович воткнул лопату в сугроб и присел на бревно покурить. Набил трубку, протянул кисет конвойному. Он сидел, смотрел на лес, черневший за низиной, по которой протекала Ингода, сейчас скованная льдом. Ему было хорошо, спокойно. Он давно привык довольствоваться малым и больше всего ценил редкие минуты душевного покоя. Осмотревшись по сторонам, достал из-за пазухи книгу, раскрыл ее.

— Не дозволено книжки читать! — заворчал инвалид. — Увидит кто из начальства, что мне будет?

— Никто, старик, не увидит, — сказал Алексей Иванович. — Начальство сейчас дома чай пьет с пирогами. А увидит, на себя грех возьму!

— Про что книжка-то? — спросил инвалид.

Алексей Иванович взглянул на него, усмехнулся и прочитал по-русски вслух:

«И если в последней борьбе враги одолеют тебя, не падай духом, не смиряй сердца своего!

И если закуют тебя в железо, бросят в темницу, в которой мрак, холод и одиночество, не плачь, не бейся в безумии головой о каменные стены.

Помни: нет таких засовов, нет таких решеток и каменных стен, которые устояли бы против твоей воли к борьбе и победе.

И если тебя поведут на плаху — не бойся, пой, смейся в лицо палачам!

Помни: победа твоя бессмертна, — она придет, сколько бы шейных позвонков не хрустнуло под топорами палачей на площадях всего мира!..»

— Понял? — спросил Алексей Иванович.

— Понял, — неохотно отвечал инвалид. — Отчего не понять? Не падай духом, значит…

— Вижу, понял! — сказал Алексей Иванович, сунул книгу за пазуху, встал, взялся за лопату.

— Что слышно, Жанна? — с этим вопросом госпожа Синьяк обращалась теперь каждое утро к молоденькой горничной, подававшей ей кофе. И каждое утро получала ответ, не только усиливавший ее беспокойство, но и больно ранивший ее. Так было и сегодня…

— Ах, барыня, уж я и слов не найду, так страшно! — отвечала Жанна. — В доме бакалейщика Перашона все стекла выбиты и пожар был. Снаряд в него угодил… А на улице, за углом, баррикаду строят. Бревна, доски, ящики сложили, насыпали земли, — настоящая крепость! Ах, боже мой!.. Только выглянула на улицу, подходят двое, бородатые, с ружьями, — ну, эти, коммунары… «Красавица, — смеется один, — угостила бы винцом из господского подвала — в горле пересохло!» Глазища у него черные, как маслины… А другой, постарше, в очках, строгий такой, говорит: «Известно ли тебе, что на площади Бланш на баррикаде сражается батальон женщин, что тысячи парижанок пришли защищать Монмартр? Не хочешь быть с ними — сиди лучше дома! Здесь скоро будет так жарко, что ты, чего доброго, испортишь свой прекрасный цвет лица!» Вот ведь какой… Тут заиграла труба и они побежали куда-то…

— Твой второй собеседник, Жанна, был безусловно прав. Сколько раз говорила тебе: не бегай на улицу!

— Ах, боже мой! Ну разве усидишь дома в такие дни!

Действительно, дни были необыкновенные. И кровавые, и страшные, величественные дни конца мая 1871 года — последние дни Парижской коммуны.

Об этих днях в одной книге, посвященной подвигу парижских коммунаров, сказано так:

«…Тот, кто жил твоей лихорадочной жизнью, чье сердце трепетало на твоих бульварах, кто плакал в твоих предместьях, кто воспевал зарю твоих революций и несколько недель спустя мыл позади баррикад свои руки, почерневшие от пороха, кто слышал голоса мучеников идеи из-под твоих каменных плит… — даже и тот не может воздать тебе должное, великий мятежный Париж!..» [4] Э. Лиссагаре. История Парижской коммуны в 1871 г. Спб., 1906.