Шамиль Ракипов - Откуда ты, Жан?

— Видишь, вон медвежья берлога, — улыбаясь, кивнул Сайчик на дот, расположенный у дороги. — Медведь козу дерёт и сам орёт…

Из раскрытой пасти берлоги шёл еле заметный пар.

— Семнадцатый, — шепчет Сайчик. — Запомни, Жан…

Ссылаясь на то, что лошадь надо покормить в дороге, да и самим подзаправиться, выпить горячего чаю, останавливались в деревнях, там, где были гарнизоны, подсчитывали, наблюдали…

До Барановичей никто их не задержал. А в самом городе, проверив паспорта и разрешения, немцы тоже не стали выяснять, куда и зачем едут путники.

Отсюда Сайчик должен был идти пешком в свой район.

— Может, один пойду считать стрекоз, Жан? — спросил он. — Что не говори, сватов у меня тут немало. Боюсь, не придерутся ли к тебе, что, мол, делаешь в этих краях, ни родных у тебя здесь, ни близких…

— Не беспокойтесь. Скажу, приехал девушку сватать. Или я плохой жених?

— На жениха-то похож. И хватка молодецкая. Да вот наряд не жениховский.

— Ничего. Вместе поедем…

К вечеру прибыли в Грабовец. Сайчик слез у въезда в деревню и засеменил к первому же дому.

— К свату? — спросил его Кабушкин.

— Ага. Тут у меня сват на свате…

Кабушкин поехал дальше, к тому дому, где жила его мать. Есть ли там сейчас живые люди? Да, из трубы струится дым…

Не распрягая лошадь, вбежал он в дом. Ирина Лукинична стояла у печки. Увидев человека на пороге и приняв его в сумерках за немца, предупредила:

— Самогон я не варю. Яйца и сало кончились.

— Мама!

Ирина Лукинична выронила из рук миску. Та, сделав круг на полу, завертелась на месте и уткнулась в ноги растерявшейся матери.

— Ваня… Ванюша! Думала, уже и не судьба с тобой увидеться, — плакала мать, обнимая сына. Худые руки гладили его спину, волосы на голове: не сон ли это? Затем она проворно зажгла промасленную вату в гильзе, подняла свет повыше и осмотрела сына с ног до головы. Радость на её лице погасла — большие светло-карие глаза, тревожно смотревшие на сына, стали строгими.

— Сынок… И ты, оказывается, того…

— Чего? — улыбнулся он.

— Устанавливаешь новый порядок, — сказала мать и села на скамью, спрятав руки под фартук. — И ты ещё скалишь зубы? Радость, что ли, большая?

— Большая, мама, очень большая! — Ваня подсел к матери, обняв её одной рукой. — Не смотри на мою одежду, мама. Я партизан. Только никому не скажи об этом. Меня послали сюда, поближе к аэродрому…

— Ой, Ванюша! — испугалась мать. — За какое же ты опасное дело взялся! Наших людей туда и близко не подпускают.

— Я тоже туда не пойду. Не волнуйся.

— Ох, дитя моё, как же не волноваться? — Ирина Лукинична прижала голову сына к груди, расчесала пальцами его волосы. — А Тамара где? Жива-здорова?

— Проводил её в Казань в первый же день войны.

— Письмо ей напиши. За нас пусть не беспокоится.

— Написал.

— А посылать куда? — всполошилась мать. — Поезда ведь не ходят!

— К нам самолёты прилетают. С Большой земли.

— Тогда ещё напиши ей. Как мы с тобой встретились… И ваше гнездо разорили, сынок. Вернулся ты по дороге, по которой в ту войну отступал твой отец… Если бы немцы не пришли, был бы живой… Садись, Ванюша, проголодался, наверно.

— Сейчас, распрягу лошадь. И гостинцы принесу…

Когда он вернулся, Ирина Лукинична уже поставила рядом с чугунком варёной картошки поджаренное сало, про которое жаловалась недавно, что будто кончилось, и бутылку с обвязанным тряпкой горлышком. Получив из рук сына подарки, мать ещё больше разволновалась. Пригубив рюмку за встречу, снова вспомнила прошлое, сказала, что горе обновилось, когда вернулась в родные края, что бредит по ночам и клянёт за всё немцев.

— Раньше говорила, что в смерти отца повинна вода, теперь обвиняешь немцев, — сказал Иван. — Ты вспомни как следует. Сама же обещала всё рассказать, когда вырасту.

Ирина Лукинична, вытирая слёзы, поведала об этом происшедшем двадцать девять лет назад событии. Со всеми подробностями: куда и какими дорогами убегали от немцев, как погиб отец, спасая двух сыновей от жажды…

— Тогда выпьем за его подвиг.

— Не подвиг, сынок. Он, как говорил тогда, выполнил свой долг.

— Мы тоже выполним, — пообещал Иван.

— Дай бог… Недавно твоя крёстная сказала мне: «Видишь, какие зловещие птицы летают над нами? С чёрными крестами на крыльях. Но враг всё равно будет побеждён. Потому что в руках русского войска правда, а в стальных рядах его два сына богатыря Константина Кабушкина»…

— Опять эту сказку рассказываешь? — заглянул в комнату вернувшийся с работы младший брат Ирины Лукиничны.

Жил он с женой и детьми в другой половине дома — в так называемой белой избе. Там уже собрались родные, знакомые и ждут Ивана в гости.

— Пойдём, племянник, — пригласил он. — И ты, сестра, не откажи.

Они перешли в другую половину.

Иван сидел среди гостей растерянный, не зная, что и говорить им. Люди ждали от него правду, правду с Большой земли. А Иван говорить этого не мог. Ему было тесно в одежде полицая, она как бы жгла всё тело. Иван расстегнул воротничок, облизал пересохшие губы. Надо было до конца играть свою роль.

Вскоре вошёл староста с двумя собутыльниками. Они хотели угостить полицая из Минска, услышать от него утешительные слова. За столом то и дело били себя в грудь, ругали тех, кто жалуется, не доволен новым порядком.

Кабушкин три дня гостил у матери. С утра возился во дворе, сгребал снег, чинил сарай, заборы. Мимо дома проходили немецкие лётчики. Нетрудно было запомнить их и подсчитать экипажи. С аэродрома днём и ночью с гулом поднимались в небо самолёты. Сосчитать их тоже было нетрудно. В разговорах с односельчанами узнавал, какие дороги ведут к аэродрому. Об охране дорог рассказал ему сам староста, любивший похвастаться новым порядком.

И, наконец, на четвёртый день утром сказал матери:

— Мне пора, мама. Я ухожу!

Ирина Лукинична заплакала, просила погостить ещё немного, но увидев, что сыну действительно пора возвращаться, махнула рукой и стала готовить его в дорогу. Материнское сердце билось тревожно. Когда провожала Ваню в первый раз, на войну с белофиннами, не испытывала такой тревоги. Тогда с ним были его друзья. Теперь же он один. Товарищи даже не знают, кем он стал в этой полицейской форме. И если вдруг пробьёт последний час его, никто и не узнает, где и какую смерть он принял…

— Свидимся ли ещё, сынок, бог знает… Но с прямого пути не сворачивай. Если дело твоё правильное и совесть чиста, не потеряешься. Когда же… — Ирина Лукинична вдруг зарыдала.

— Не надо, мама, — сказал Иван. — Зачем же так плакать?.. Прощай! Скоро я вернусь, мама!