Антон Долин - Оттенки русского. Очерки отечественного кино

Язвительный комментатор бы добавил: «Не только актерская игра, но и профессиональный грим, спецэффекты, костюмы, операторская работа и монтаж». И правда, исследовать ляпы в фильмах Андреасяна можно бесконечно. Но куда интересней попробовать понять, почему конструкция продолжает держаться, режиссер — снимать, а зрители смотреть?

Похоже, публике Андреасяна его фильмы кажутся достойным если и не ответом, то троллингом Голливуда, эффективным опровержением тезиса о значимости оригинальности и таланта для успеха в кино. Продукция Enjoy Movies доказывает: подделка функционирует так же, как оригинал. Зато она родная, отечественная (на патриотических чувствах братья Андреасяны тоже играют с немалым кайфом). В глазах многих эти фильмы не хороши сами по себе, но косвенно доказывают, что и другие не лучше. Не кинематограф, а кривое зеркало.

Андреасяны не изобрели самого явления, но придумали и застолбили термин «доброе кино». Впервые он прозвучал применительно к «Мамам» и был подхвачен прессой и публикой. Великолепный способ оправдаться за любые неудачи и огрехи: да, наши фильмы несовершенны, а чего вы хотели с такими бюджетами и индустрией? Зато они сеют добро, а это важнее. Поразительно, сколь многие захотели согласиться с этим сомнительным тезисом.

«Доброе кино» в каноне андреасяновского кинематографа — это сентиментальность, возведенная в закон. Любая интрига, комическая или драматическая, должна служить цели извлечения растроганных слез из зрителя. Здесь все средства хороши, а психологическая убедительность лишь вредна. К примеру, в новелле «Отец и сын» из первых «Мам» герой Егора Бероева и героиня Равшаны Курковой случайно сталкиваются в ресторане, но уже при следующей встрече в клубе он крепко берет ее за локоть, выводит на улицу под дождь, обнимает и от души целует; она не оказывает никакого сопротивления. Ходульность интриги, уложенной в объем короткометражной новеллы в альманахе, призвана компенсировать музыка (как правило, фортепиано, иногда сопровождаемое струнными).

Смерть для Андреасяна — не менее важный фактор сентиментальной конструкции, чем любовь. В альманахе «С новым годом, мамы!» взрослый сын (Павел Воля) организует матери (Ирина Розанова), скромной учительнице французского языка, вояж в Париж, где они — по тому же принципу непрошеного и необъяснимого чуда — в первом попавшемся ресторане встречают за соседним столиком живого Алена Делона, немедленно приглашающего маму на романтический танец. Секрет здесь в том, что сыну поставлен диагноз — скоро он умрет, о чем врач сообщает ему по телефону как раз в момент танца. На сверхбанальном и действенном сочетании смерть/любовь построено все «Землетрясение», где буквально у каждого персонажа в момент катастрофы погиб самый дорогой человек и они на протяжении всего фильма вместе со зрителями оплакивают их смерти. В центре же — мальчик, чья мать (Мария Миронова) медленно и мучительно умирает на его глазах, а он этого не понимает и носит ей еду из полевой кухни «Красного креста».

Заметим, и в «Отце и сыне» свидание организовал сын героя — страдающий по погибшей матери сирота. Понимает ли Андреасян, что такой сюжетный прием отдает манипуляцией? Разумеется, понимает. В снятом чуть позже фильме «Что творят мужчины!» циничный бабник соблазняет официантку при помощи нанятого мальчонки, играющего роль его сына-сироты и выкрикивающего в ресторане «Хочу такую маму!». Зритель для режиссера — как глупая доступная женщина, которую необходимо развести на чувства.

Любопытно, что в дебютном фильме Андреасян еще не взял ориентир на доброту. «ЛОпуХИ» — картина довольно беспощадная, причем по отношению ко всем персонажам, главным и второстепенным. Ее главных героев за неудачное выступление в сельском клубе забрасывают тухлыми фруктами, и за это унижение те мстят всему окружающему миру, становясь убийцами — формально поневоле, но уж слишком большое удовольствие им доставляет сама мысль о совершенных преступлениях, «мокрухе». Правда, есть и там одна пророческая сцена: в гостиничном номере трое центральных персонажей смотрят «Маму для мамонтенка», слушают песню на льдине и дружно плачут… как плачет растроганный киллер, пришедший их убивать. Позже та же сцена из того же мультфильма будет фигурировать в «Мамах».

Зацикленность на сакральной фигуре матери, которая становится главным сентиментальным триггером во вселенной Андреасяна, напоминает знаменитые абзацы из «Очерков преступного мира» Варлама Шаламова:

«Культ матери при злобном презрении к женщине вообще — вот этическая формула уголовщины в женском вопросе, высказанная с особой тюремной сентиментальностью. О тюремной сентиментальности написано много пустого. В действительности — это сентиментальность убийцы, поливающего грядку с розами кровью своих жертв. Сентиментальность человека, перевязывающего рану какой-нибудь птичке и способного через час эту птичку живую разорвать собственными руками, ибо зрелище смерти живого существа — лучшее зрелище для блатаря. Надо знать истинное лицо авторов культа матери, культа, овеянного поэтической дымкой. С той же самой безудержностью и театральностью, которая заставляет блатаря „расписываться“ ножом на трупе убитого ренегата, или насиловать женщину публично среди бела дня, на глазах у всех, или растлевать трехлетнюю девочку, или заражать сифилисом мужчину „Зойку“, — с той же самой экспрессией блатарь поэтизирует образ матери, обоготворяет ее, делает ее предметом тончайшей тюремной лирики — и обязывает всех выказывать ей всяческое заочное уважение.

<���…>

В этом чувстве к матери нет ничего, кроме притворства и театральной лживости. Культ матери — это своеобразная дымовая завеса, прикрывающая неприглядный воровской мир. Культ матери, не перенесенный на жену и на женщину вообще, — фальшь и ложь. Отношение к женщине — лакмусовая бумажка всякой этики. Заметим здесь же, что именно культ матери, сосуществующий с циничным презрением к женщине, сделал Есенина еще три десятилетия назад столь популярным автором в уголовном мире».

Этот хрестоматийный текст объясняет немаловажный аспект успеха Андреасяна в стране, где одной из самых популярных радиостанций является «Шансон» и сам жанр тюремной песни, обязанный многим поэзии Есенина, беспрецедентно востребован, в том числе в очищенных от непосредственно криминального колорита модификациях Григория Лепса и Стаса Михайлова.

В этом контексте органично поведение метрика-«Карлосона»: будучи безусловно криминальным элементом, мелким хулиганом и вандалом, он читает публике проповедь о необходимости жить вместе, семьями, и воспитывать своих детей. Преступная мать, едва не бросившая сына ради карьеры, одумавшись, просит прощения у мужа и возвращается под отчий кров. Вообще, своеобразное принуждение к доброте — важное свойство андреасяновского кинематографа: вспомним, как отец в «Мамах» учит сына произносить с выражением стихотворение Эммы Мошковской «Я маму свою обидел…». Похоже, так же сам режиссер планирует научить доброте свою аудиторию.