Иосиф Маневич - За экраном

Поздно ночью мы собрались у Центрального аэродрома на Ленинградском шоссе и на рассвете вылетели в Берлин. Не помню, по каким причинам нам пришлось сесть в Минске, вернее, где-то около Минска и его руин. Отлучаться было нельзя, так как каждую минуту могли вылететь. Мы бродили вокруг аэродрома какой-то воинской части, издали могли наблюдать, что осталось от знакомых очертаний города…

Пролетая над Германией, честно скажу: с чувством внутреннего удовлетворения я наблюдал панораму разрушения. Вот они, остовы немецких городов. Их жители пожали то, что посеяли. Вдали очертания Берлина. Размеры разрушений врезались в память навсегда. Только с воздуха видны их границы. Берлин распластан и повержен. Самолет пошел на снижение где-то в районе Темперльгофа.

Приземлившись, оказались на стадионе. Знакомые по хроникам очертания гитлеровского ристалища. Поднятые руки, раскрытые рты, развевающиеся знамена, оркестры, семиметровые свастики, стадион, как банка с икрой, набитый фашистскими головами и кулаками, остервенелое месиво, через край переполняющее Темперльгоф. Сейчас он пуст, тих, залит весенним послеобеденным солнцем и искорежен. Покалеченные скамейки, останки трибун. В нагретом воздухе все кажется ирреальным. Но нас здесь ждет «студебеккер». Навстречу идет младший лейтенант. Нас повезут в Карлхорст, почти через весь Берлин.

Я впервые в жизни был за границей. Сейчас, в 1969 году, наш поезд пересекал почти пустой, мирно спящий Берлин с востока на запад. В майские дни 1945 года мы двигались в том же направлении по развороченному, но оживленному городу. Среди руин и каменных завалов медленно плыли потоки людей; люди возвращались в город своим ходом: городской транспорт еще не работал.

Я никогда не видел на улице столько велосипедов, детских колясок и каких-то тележек, которые у нас в годы Гражданской войны назывались «вридло» – «временно исполняющие должность лошади». Все это было нагружено скарбом, подушками, кастрюлями, тюфяками и куда-то двигалось. На многих велосипедах были флаги: советские и союзных держав.

Они развевались, как охранные грамоты, во избежание каких бы то ни было экспроприаций и инцидентов. По улицам двигались только военные машины. Почти на каждой улице работали саперы. Они освобождали дома от мин, тушили пожары.

В Карлхорсте было тихо. Он почти не был разрушен. Этот уголок Берлина состоял главным образом из отдельных вилл, где жили чиновники рейха и коммерсанты. Здесь не было промышленных объектов. Домики, выделенные нам, примыкали к военно-инженерному училищу, где несколько дней назад была подписана полная капитуляция немецкой армии.

Я вошел в предназначенный для нас дом. Моя комната была на втором этаже. Хозяева, видимо, покинули дом только что и второпях. Постель в комнате была не застелена, на столах стояла посуда, в шкафах было пусто. Только на кухне, в большом кухонном шкафу, рядами стояли банки с домашними консервами. Хозяева запасались впрок и, видимо, надолго. Фрукты и овощи просвечивали сквозь стекло. Для нас все это было внове.

Бросив шинель и чемодан на пол, я вышел на улицу. Во многих домах не было стекол, и на улице валялись вещи, которые, видимо, пытались увезти, но побросали: трюмо, буфеты, шкафы, диваны. Больше всего меня поразил рояль «Стейнвей». Он стоял, припертый к стенке, новехонький, готовый для концерта. Я узнал у проходящих женщин, что мы живем в доме чиновника Рейхсбанка д-ра Шпрингфельда.

Немцев почти не было. На улицах – только офицеры штабов, солдаты, «трофейные» капитаны и майоры. Я пошел в столовую, она была расположена в большом сохранившемся доме. Зал для старшего комсостава был переполнен. Офицеры ужинали, пили пиво. Днем, в ожидании указаний, я бродил по Карлхорсту. Распустилась зелень. Было тихо, как на даче. Ночью я впервые спал на немецкой перине.

Рано утром, на отличном «мерседесе», мы отправились в Бабельсберг, на «Уфу», пересекли город через совершенно изуродованную Александерплатц и лежащую в руинах Потсдамплатц и, наконец, вырвались на широкое шоссе – автобан. В юношеские годы слово «Уфа» ассоциировалось с крупнейшей кинофабрикой Европы. Вспоминались титры «Индийской гробницы», «Нибелунгов», «Кабинета доктора Каллигари»; лекции Авенариуса, Баллаша. «Уфа» почему-то всегда представлялась мне расположенной где-то в центре Берлина; а теперь я узнал, что Берлин и «Уфу» отделяют по меньшей мере шестьдесят километров. «Мерседес», на котором я ехал вместе с Хрипуновым и Кузнецовым, мчал нас мимо немецких деревень, мимо русских девушек-регулировщиц, навстречу сотням американских и английских машин, которые неслись из Потсдама в Берлин.

Часа через полтора мы прибыли в Бабельсберг и как будто окунулись в прошлое, мирное время. Это был совершенно целый, не тронутый войной город, утопающий в зелени. Красивые дома, симметрично спланированные улицы. Магазины были закрыты, но казалось, что только на перерыв. Лишь нагромождение танков и бронетранспортеров, обилие людей в военной форме да отовсюду звучащая русская речь нарушали привычную картину бюргерского немецкого городка. Таково было первое впечатление. Потом мы нашли и разрушенные здания, и следы осколков на домах, и другие точные приметы войны. Но в тот первый момент Берлин и Бабельсберг были в разных эпохах!

Мы подкатили к воротам киностудии. Там стоял советский часовой. Нас встретил кто-то из работников кино в офицерской форме, прибывший ранее. Сергей Кузнецов в чине подполковника был назначен комендантом «Уфы». Мы были его помощниками. Мне было поручено сценарное хозяйство и весь фильмофонд. Остальные занимались техникой, складами, цехами. Начали с осмотра студии. Направо от въезда стоял небольшой дом красного кирпича, увитый плющом. Это была резиденция дирекции. Мы прошлись по коридорам трехэтажного здания. Осмотрели комнаты и разместились. Мне отвели кабинет шеф-драматурга. Это была комната на втором этаже, метров двадцати, с двумя окнами. Здесь находился шведский письменный стол, заставленный большим количеством новейшего канцелярского оборудования, которое было для нас в диковинку. Дыроколы, аппараты для скрепок, различные зажимы, алфавиты, блокноты, всякие гроссбухи – все аккуратно разложено. В углу помещались шкаф с книгами и сценариями, столик для машинки, несколько кресел и небольшой жесткий диван, спать на котором было невозможно. На стенах висели кадры из картин и гравюры. В общем, все было весьма элегантно.

Бросив в угол вещевой мешок и небольшой чемоданчик с водкой и папиросами, я пошел осматривать другие комнаты. Обставлены они были так же, кроме директорских, одна из которых представляла собой небольшой зал с мягкой мебелью для приемов. Все в дирекции было нетронуто. Мы увидели календарные записи на май – вплоть до того дня, когда мы уже были на «Уфе». Один из таких журналов хранится у меня и по сей день. В нем – даты рождения фюрера, Хорета Зессера, всяких фашистских торжеств…