Иосиф Маневич - За экраном

Помню, читал ему отрывки из сценариев Габриловича, Дунского и Фрида.

Митчелл отвергал все виды нового романа и всякие антифильмы, дедраматические повествования. Он говорил: «Через десять минут после того, как начался фильм „Прошлое лето в Мариенбаде“, я спал». Лестер добавлял: «Мы снимаем фильмы не для фестивалей, нам нужен мировой прокат».

Работа подходила к концу. Появился сокращенный вариант, как будто устраивающий обе стороны.

Герасимов, прочтя его, сказал:

– Сценарий есть, он полностью раскрывает тему.

Лестер предлагал подбор актеров: Гончаров – Смоктуновский, Ренет – Чарльз Стюарт.

Герасимов со всем соглашался. Сценарий должен был пойти в перепечатку, на завтра намечалась последняя встреча…

А утром – трагическая весть из-за океана: убит Кеннеди.

Не знаю: звонить ли немедленно в гостиницу? Выстрел в Техасе пронзил многие сердца в Москве.

Застаю всех в номере Митчелла. Внешне спокойны. Меня это поражает. Такое впечатление, что они были готовы к этому.

Оказывается, им стало все известно еще вечером, когда они с кем-то из американцев сидели в ресторане.

Митчелл и Лестер рассказывали мне, что к ним подходили люди со слезами на глазах, жали руку. Видимо, волна сочувствия для них была как-то непонятна. Они не представляли себе степень отзывчивости русского сердца. Сидели молча. Я не знал, что говорить дальше.

Лестер выразил уверенность, что ничего не изменится, культурное сотрудничество будет продолжено. Он очень надеялся на сенатора Фулбрайта, который всегда его поддерживал.

Мы попрощались. Сценарий ушел в ЦК.

Я уехал тогда в Венгрию, понимая, что в Америку все равно не поеду.

В Америку же весной уехали Герасимов и Таланкин, пробыли месяц. Это была единственная встреча на далеком меридиане. Постановка не состоялась.

В конце 1960-х годов я с группой кинематографистов выезжал в Федеративную Германию на кинофестиваль в Оберхаузен. Мы миновали Польшу и поздно вечером приближались к Берлину Показались первые постройки, поезд пересекал город. Я стоял у окна и искал знакомые очертания улиц или домов, но все было незнакомо, лишь слова чужого языка на вывесках магазинов отдаленно напоминали что-то давно виденное…

Поезд подошел к вокзалу. На вокзале было пустовато. Я вышел на привокзальную площадь. Берлин спал. Почти во всех окнах было темно. На улицах мало прохожих, стояло лишь несколько такси. Я с трудом узнал эту площадь – дома были похожи на московские и варшавские, новой постройки, лишь тротуары тщательно вымыты и подметены. Далеко идти было нельзя, я обошел площадь, вглядываясь в проспекты, и поспешил на поезд.

Мы проехали минут десять и опять остановились. За несколько секунд проплыли очертания стены, разделяющей Западный и Восточный Берлин, колючая проволока, башни. Окна домов, выходившие в сторону стены, были заложены кирпичом. Почему-то в сознании возникла картина Кокошки, который рисовал Восточный Берлин с крыши одного из домов Западного Берлина.

Поезд тронулся. На Фридрихштрассе пришли пограничники, осмотр закончился быстро. Начался Западный Берлин. «Зоо». Вокзал почти такой же, как и в Восточном, только еще более пустой. Сошли несколько человек, одинокие фигуры виднелись на перроне, кого-то встречали. К одному из пассажиров нашего вагона пришла пожилая, тщательно одетая пара с подарками.

Я подошел к краю платформы: внизу холодным светом сияла реклама, освещая почти пустой Курфюрстдамен – на этой улице было кафе, кажется, «Фемида», где в июне 1945-го встречались офицеры союзных армий.

В кафе тогда было хмельно и шумно. Звучала разноязыкая речь, за каждым столиком люди в мундирах союзных войск выкрикивали тосты, перемешивая французские, английские и русские слова. За многими столиками виднелись белокурые гретхен.

Вспомнились последние дни войны. Салюты. Трепет сердец матерей и жен: только бы уцелел, только бы остался жив. Победа. Май. Как всегда в праздники и перед праздниками, мы дежурили у «вертушки». Я опять сидел в пустом предбаннике большаковского кабинета, читал какой-то сценарий. «Вертушка» молчала. В эти переполненные ликованием дни как-то особенно скучно и одиноко было в пустом, гулком здании, хотелось быть с кем-то вместе, делить долгожданную радость, ждать родных и знакомых с войны…

Вдруг что-то зашуршало, видимо, открылась задняя дверь, приехал Большаков. Я заглянул в кабинет, прикрыл дверь, перевел на него «вертушку» и продолжал читать сценарий. Но не прошло и десяти минут, как дверь открылась и показался улыбающийся Большаков. Ему тоже не сиделось и хотелось скорей домой. Он спросил, звонил ли кто-нибудь, видимо, для проформы, так как я бы, конечно, ему сообщил, и полюбопытствовал, что за сценарий я читаю. Я ответил. Большаков постоял немного и вдруг совершенно неожиданно спросил, не хочу ли я срочно лететь в Берлин с бригадой на крупнейшую европейскую киностудию «Уфа». Естественно, я сказал, что мне бы очень хотелось. Мы поговорили немного, и он, уходя, сказал: «Завтра мне напомните».

Утром, сдавая дежурство секретарю, я оставил ему записку из трех слов с напоминанием о его предложении. В двенадцать часов дня, как только он посмотрел утреннюю почту, меня вызвали в военный отдел к Родионову, который мне сообщил, что Иван Григорьевич срочно и совершенно неожиданно приказал включить меня в бригаду, направляющуюся в Берлин. В ней были техники и производственники, один я редактор, и никому не было понятно, что я должен делать, зачем я еду. Родионов удивился, узнав, что я тоже этого не знаю, тем более что даже высокие начальники тщетно добивались поездки в Берлин с заместителем председателя комитета Хрипуновым, возглавляющим группу.

Через два дня я был оформлен. Меня вызвал Большаков и сказал, что моя задача – фильмы. Я должен был разыскать фильмы и срочно отправить в Москву первую партию цветных немецких картин. Наконец стало ясно, зачем я еду. Тут же, позвонив Хрипунову по «вертушке», он сказал, что я должен заниматься отбором, просмотром и отправкой картин.

11 мая я получил командировочное удостоверение, аттестат, обмундирование и чин майора. Летняя гимнастерка и галифе были хорошо подогнаны, шинель пришлась впору и отлично сидела, но кирзовые сапоги были мне велики, а бескозырка мала. Хорошую суконную бескозырку мне одолжила соседка, жена подполковника. А сапоги я решил взять на студии «Мосфильм». Директор группы кинофильма «Клятва» Циргиладзе направил меня в костюмерную. Много пар я перемерил, но подошли только сапоги Орджоникидзе, роль которого исполнял С. Закариадзе. В них я и отправился в поверженный Берлин – в них и выделяюсь среди своих товарищей, одетых в кирзовые солдатские, на всех снимках попирая ими развалины Берлина.