Игорь Малышев - Театральная сказка

Ветке в этом смысле было проще. Она не особенно быстро росла, ей удивительно долго удавалось сохранять стройность и грацию ребёнка. Она утягивала наливающуюся грудь, почти раздавливая её для каждого спектакля. Научилась имитировать неуклюжую детскую походку и речь.

Но время шло…

Зрители всё чаще стали шикать при её появлении на сцене рядом с двенадцатилетним Ганцем, которого она переросла почти на голову. Иногда, и это было хуже всего, вовсе начинали смеяться. В двадцать лет невероятно трудно, почти невозможно играть ребёнка. Да, все знают, что Золушку в известном советском фильме играла тридцатисемилетняя Янина Жеймо, но она всё же играла не девочку, а молодую женщину накануне замужества.

Однажды актёры под аккомпанемент смешков снова пошли за сцену. Мыш привычно взял Ветку за руку, повёл сквозь бутафорскую траву, но она внезапно остановилась.

– Ты чего? – повернулся к ней Мыш.

– Мышик, тут стена.

– Какая стена?

– Кирпичная.

– Да ты что? Как такое может быть?

– Стена…

– Забудь про неё, пойдём, – догадываясь, что произошло, и отчаянно не желая в это верить, сказал мальчик. – Нет тут никакой стены.

– Есть.

Ударила по стене и повторила:

– Есть.

Ветка упала и беззвучно, чтобы не услышали зрители в зале, разрыдалась.

– Это как у ныряльщиков, помнишь? – она, притянув к себе Мыша, горячо зашептала ему на ухо. – Они остывают и больше не могут плавить лёд. Перебираются на берег. Живут, выращивают картошку, разводят гусей…

Она снова легла лицом вниз.

– Я выросла, изменилась. Наверное, стала чёрствой и больше не подхожу для театра.

Мыш, маленький, едва достающий ей до плеча, лёг рядом, схватил её ладонь и принялся целовать.

Новый Ганц стоял над ними, и не зная, куда себя девать от смущения, теребил пуговицы на курточке.

Мыш, нелепо смотревшийся рядом с двадцатилетней девушкой, пел ей на ухо мелодию из «Ромео и Джульетты», шептал утешительные слова, убеждал, что это всё ерунда и завтра у неё всё получится, стена снова исчезнет.

Ветка долго не отвечала. Поднялась, медленно и тщательно вытерла слёзы, а потом твёрдым, как сухое дерево, голосом сказала:

– Всё кончено. Прости, Мышик.

Мыш словно превратился в кусок камня. Что-то новое внутри него, чего не было ещё несколько лет назад, не позволило ему произнести ни слова. И он молчал, неотрывно глядя на Ветку, ловя каждое её движение, влюблённый десятилетний ребёнок.

– Прости, – прошептала Ветка. – Но иначе нельзя. Мы попали в жернова, которые нас размололи и развеяли по ветру. В этом нет ни моей вины, ни твоей.

Она гладила его ладони, и глаза её были сухи, как камни в пустыне.

– Я буду приходить. Часто. На каждый спектакль, – пообещала она. – И думать о тебе каждый день и каждую минуту.

Когда спектакль был окончен и занавес упал, Ветка произнесла:

– Альберт, нам нужна новая Гретель.

Режиссёр проглотил комок в горле и, скрывая облегчение в голосе, ответил:

– Хорошо, Света.

Год за годом она появлялась на каждом спектакле. Мыш искал её в зале среди зрителей и неизменно находил.

Альберт уменьшил яркость прожекторов на сцене, чтобы Мышу был лучше виден зал и Ветка в нём, а потом навсегда отдал ей место в первом ряду. Во время спектакля Мыш и Ветка то и дело встречались глазами, и за эти короткие мгновения он успевал ей многое рассказать:

– Знаешь, я разыскал второй том «Мёртвых душ». Нет, он не лучше, чем те отрывки, что были известны. Но он много шире и глубже. И ещё, пьеса «Взвешивание душ» Эсхила – невероятно хороша. Ужасно жаль, что она не дошла до нас. До вас…

– Не может быть! – восторженно сияла Ветка в ответ.

– Стал бы я тебе врать!.. – еле заметно подмигнул Мыш. – Кстати, «скотик» подрос и уже мало чем отличается от леопарда.

– Альберт повесил в коридоре, помнишь, там, где висят портреты актёров и режиссёров театра, наши с тобой портреты.

– Здорово. Вошли в историю.

– Он, кстати, теперь такой же добрый, душевный и открытый со мной, как и был, когда мы только познакомились.

– Почему?

– Мышон, ты иногда бываешь поразительно недогадлив.

– Ах да… Он больше не завидует тебе… – мальчик поспешно оборвал себя. – Кстати, как у него дела с монографией о Чехове?

– Написал. Даже книжка вышла. Но теперь он расстраивается, что её почти не заметили в театральном сообществе. А ведь он пять лет над ней работал.

…

Однажды Ветка весь спектакль сидела опустив голову и не решалась поднять глаза.

– Я выхожу замуж, – сообщила она наконец.

Мыш отвернулся, следуя действию на сцене, а когда обернулся к залу снова, ответил глазами:

– Но это же хорошо, правда? Забери тогда наш самовар. Будешь… Будете чай пить.

И столько было в этих словах детского непонимания и детского же отчаяния, что Ветка не выдержала и выбежала из зала.

Большой живот стеснял её движения, она инстинктивно прикрывала его ладонью.

Через полгода у неё на руках сидело маленькое черноглазое создание, чем-то похожее на Мыша, но знали об этом сходстве только Ветка, Альберт и сам Мыш. Девочка шевелила ножками, тянула в рот крохотные, словно у куклы, пальцы. В середине спектакля она раскапризничилась, и Ветка ушла, чуть поклонившись на прощание Мышу.

Спустя какое-то время на соседних креслах рядом с Веткой сидело уже двое детей. Мальчик был вылитый Мыш.

Женщина даёт своему ребёнку черты того, кого любит. Если не любит никого, оставляет свои.

Годы шли. Взрослели дети в креслах рядом с Веткой, да и сама она менялась, но Мыш видел в ней всё ту же девочку и говорил с ней так же, как год, десять, тридцать, пятьдесят лет назад… Он не видел её морщин, трясущихся рук, плоской застывшей улыбки на губах. Он видел все ту же Ветку, юную, двенадцатилетнюю, которой открыл дверь ТЮЗа однажды осенней ночью.

И дочь, и сын Ветки уже давно водили в театр своих детей, некоторые из которых были похожи на Ветку или Мыша.

Мыш полюбил их как своих детей и смотрел на них с почти отеческой лаской, если только можно ожидать отеческой ласки от ребёнка.

Годы не останавливались, а восьмидесятилетняя Ветка и двенадцатилетний Мыш обменивались по-прежнему детски чистыми и по-детски же влюблёнными взглядами.

Ветку приводили в театр, поддерживая под руки, внуки и правнуки, она с трудом добиралась до своего места, а Мыш видел в ней девочку с искрящимися глазами и движениями, порывистыми, как у белки или горностая.

А потом…

Потом в первый раз за всё время он не нашёл её в зале. Пришедшие вместо неё внуки, знающие текст наизусть, смотрели в пол и ушли сразу после финала, хлопнув несколько раз в ладоши. Ветка не пришла и на следующий спектакль, и на следующий…

Как бы грустно ни звучало… По всему выходило, что Ветки больше нет.