Дмитрий Красько - Отпущение грехов

А мне отнюдь не хотелось выглядеть идиотом. Но утром забыл побриться – собственно, даже не забыл, а было не до того – поэтому сейчас прошел в ванную, достал бритву и бритвенные принадлежности, намочил лицо, намылил его помазком и принялся бриться.

Уж не знаю, почему, но вторично мне хотелось появиться перед ментиком во всем блеске. Чем было вызвано такое желание – вопрос, до ответа на который я не собирался доискиваться. Вместо этого перехватил бритву поудобнее и снял первый слой щетины.

На сей раз порезался сразу – не пришлось делать никаких резких движений. Причем безо всякой видимой причины – просто лезвие вместе со щетиной сняло со скулы кусок кожи размером с десятикопеечную монету. Кровь с готовностью растеклась по влажной морде во все стороны, смешиваясь с мыльной пеной, и быстро окрасила в молочно-розовый цвет всю левую половину, отчего я стал похож на пригоревшую с одной стороны картофелину.

– Черт, – сказал я. – Второй раз подряд. А ведь до этого не резало. Ни разу. – Но сказал это без всякой задней мысли.

Пока я наводил лоск на свою физиономию, из ружинского номера раздались два вопля, явно вырвавшиеся из глотки пленного ментика. И это было только то, что я расслышал. Напарничек не зря интересовался, можно ли портить пленника. Конечно, Международная гаагская конференция обязала воюющие стороны проявлять гуманизм и прочие составляющие человеческой слабости. Я уважал решения этой конференции, хотя ей исполняется сто лет в обед, но бежать к Ружину в номер чтобы прочесть пару лекций на заданную тему не собирался – в конце концов, мы войну не объявляли, войну объявили нам. Исходя из этого получалось, что воюющая сторона – сектанты, а мы вроде и не очень воюющая. Следовательно, гаагские требования выполнять можем, только если уж очень сильное желание возникнет, правда? У Ружина оно, чувствую, отсутствовало напрочь.

Добрившись и вытерев лицо полотенцем, я придирчиво осмотрел отражение. В принципе, неплохо – если учесть, что за последние два дня пришлось столкнуться с огромным количеством неприятностей. Тип, уставившийся на меня из зазеркалья, выглядел крайне напряженно. Но он был гладко выбрит, порез на скуле уже не кровоточил – такие ранки довольно быстро перестают сочиться, – и, в принципе, опять был готов на многое.

– Салют! – я подмигнул субъекту, пялившемуся на меня с той стороны зеркала, и он подмигнул в ответ. Дружелюбный субъект попался.

Набросив полотенце на крюк, я отправился к Ружину. Тоже хотел присоединиться к веселью – не в одиночку же ему сливки хавать, да? Пусть поделится с напарником, даже если недолюбливает его. Мне-то что за дело до его сердечных предпочтений? Тем более что это я поймал дичь, которая в данный момент развлекала Ружина – и очень скоро будет развлекать меня. Так что желание было вполне законным.

Я пару раз стукнул в дверь согнутым указательным пальцем и толкнул ее. Та оказалась заперта. Ну, это понятно – вряд ли Ружин изнывал от желания, чтобы какой-нибудь коридорный или горничная застали его за столь неблаговидным занятием, как попытка вытрясти из человека сведения, с которыми тот не хочет расставаться. Занятие это напрочь лишено внешней привлекательности, и напарник благоразумно берег слабые сердца служащих гостиницы.

Как не сильно был увлечен Ружин, но на мой стук откликнулся удивительно быстро. Меньше, чем через минуту я услышал хлопок двери, шаги и его полный подозрительности голос, спросивший:

– Кто?

– Свои. В доску свои.

Дверь гостеприимно распахнулась, и я вошел. Напарник выглянул в коридор, повел туда-сюда носом и, убедившись, что хвоста нет, закрылся. Потом уставился на меня и строго спросил:

– Ты почему так долго?

– Ты че, Ружин, головой ударился? – удивился я. – Ты чего такой заполошенный?

– Головой ударился, да, – согласился он. – О взрывную волну. Черт знает, как живой остался. Они под лестницу бомбу подложили. Пластик, наверное. Прилепили к плашке, закидали мусором – ни одна зараза не догадается, что там взрывчатка спрятана. Если, конечно, специально искать не будут. Взорвалось в каком-то метре от меня. Аж с крыльца смело. Во-от таким камнем, – он развел в стороны руки, показывая, каких размеров был камень, при этом правая рука поднялась только до пояса. Главную роль в демонстрации играла левая. – Видишь, до сих пор рукой пошевелить не могу – прямо по плечу шандарахнуло, – пояснил он. – Думаю, долго ей пользоваться не смогу. В общем, полный абзац. Кажется, еще и сотрясение мозга на халяву заработал. Башка трещит и подташнивает. А ты, говоришь, Засульского убил? Ну, ты, Чубчик, в своем репертуаре. Что – теперь очередь Сотникова? – и, видя, что я пожал плечами, хмыкнул: – Может, еще и моего Катаева прихватишь?

– Что это значит? – не понял я. – Тоже объявляем войну? А мне казалось, что мавр сделал свое дело и мавр может отваливать. Ты с ГБ связывался?

– Связывался. И документы передал. Я как раз туда шел, когда эти псы, – он кивнул в сторону ванной, – попытались меня подорвать. В общем и целом – порядок, но нам пока только большое спасибо и просьба подождать до полудня завтрашнего дня. Тогда они дадут окончательный ответ, потребуемся мы еще, или они дальше своими силами обойдутся.

– Ясно. А пока они нас в уме держать будут. Ты мне тогда вот какую вещь поясни, а то я, глупый, не совсем ее понимаю: завтра уже воскресенье, в полночь «Вестники» собрались давать салют, так какого черта? ФСБ самой нужно брать жопу в горсть и устранять подложенные заряды. Между нами, совсем не факт, что они успеют это сделать. Тогда зачем до сих пор держат нас на привязи?

– Ты за них не переживай, – отмахнулся Ружин. – Разминировать успеют. Еще до завтрашнего полудня. Ты даже не представляешь себе их возможностей. А вот зачем держат… Может, как раз для того и держат, чтобы мы шестерку лидеров по рукам и ногам вязали. Тем более что благодаря тебе шестерка резко стала четверкой.

– Значит, все-таки война, – задумчиво протянул я. Это было уже не совсем то, для чего меня приглашали. Я-то рассчитывал, что выполню миссию диверсанта, нанесу с пяток точечных ударов и удалюсь по-английски – во всяком случае, именно таким уяснил для себя положение вещей после первого разговора с Ружиным. Ни слова о полномасштабных военных действиях тогда сказано не было. Будь подобное озвучено – я бы еще подумал, соглашаться или нет. Выходить в чисто поле лицом к лицу с тремя тысячами чокнутых фанатиков? Нет уж, увольте. Нашли осла. Только загвоздка состояла в том, что я, незаметно для самого себя, уже стоял в чистом поле, в руках у меня торчал невесть откуда взявшийся меч, а на голову чья-то заботливая рука нахлобучила шишак. Дерись, родной! Противник ожидается с минуты на минуту. Еще, конечно, можно было бросить и меч, и шишак, да слинять куда подальше, пока битва не началась. Но, во-первых, смойся я сейчас – и те, от кого убежал, все равно будут преследовать меня и рано или поздно бой придется принять. Не уверен, что в тот момент буду готов к нему так же хорошо, как сейчас. А во-вторых, ретироваться мешала гипертрофированная гордость. И, честно говоря, возможность получить прощение за все, совершенное ранее. Последнее, наверное, давило сильнее всего – погибну или выживу, прошлое все равно будет предано забвению.