Дмитрий Красько - Отпущение грехов

– Вот и хорошо, – умиротворенно согласился я. – Мне, собственно, больше ничего и не надо. Теперь за работу.

Я повернулся к ментику. Тот выглядел очень запуганным. Ну, то есть совсем. Между ног расплывалось темное пятно мокроты. И от него несло, как из выгребной ямы. Но никакой готовности говорить по-прежнему не наблюдалось.

– Э-э, да он обделался, – сообщил я Ружину. – Причем с обеих сторон. С таким вонючим даже работать противно.

Тот вдруг хлопнул меня по спине и плотоядно оскалился:

– А может, заставить его вылизать собственные подштанники?

– А если не захочет?

– А он и мыло в рот брать не хотел, – сообщил Ружин. – А когда я ему на яйца наступил – взял. И подштанники вылижет. Знаешь, как можно заставить кошку сожрать сырую картофелину? Наступить ей на кончик хвоста. Будет орать, но все равно сожрет.

– Да ты изверг! – я нервно хохотнул.

– Не замечал. Просто в пацанятах разной гадостью занимался. В том числе этой. Пацаны – жестокий народ.

– Знаю, – кивнул я. – Мы тоже, бывало, коту яйца веревкой обвяжем, веревку – к перилам, кота – в лифт, и на кнопку первого этажа. Кастрация по-американски называлась.

– А что? – встрепенулся Ружин. – Тоже неплохо. Надо взять на вооружение.

– Не стоит, – возразил я. – Ты ему уже и так все оттоптал, не почувствует он, если мы с его мудью еще какой-нибудь фокус сделаем. Хотя… Почувствует, конечно, но эффект будет совсем не тот.

– Ты прав, – согласился Ружин. – Нужно еще подумать.

Эта фраза стала последней каплей, переполнившей чашу терпения ментика. Он вдруг принялся колотиться башкой о батарею и дергаться из стороны в сторону. Примерно после третьего удара из головы потекла кровь, а после четвертого он заголосил дурным голосом.

Ружин отпихнул меня в сторону, схватил с пола обмылок и ловким движением запихнул его в широко распахнутый рот впавшего в истерику пленника. Тот заткнулся, но башкой колотиться не перестал, и напарнику пришлось схватить его пятерней за горло и прижать к батарее. Глаза ментика медленно полезли из орбит, и Ружин, заведя руку за спину, коротко бросил:

– Полотенце!

Я протянул требуемое, с увлечением и не без зависти наблюдая за ловкими движениями его рук, которые с неожиданной сноровкой приторочили дергающуюся голову к батарее, пропустив полотенце под подбородком.

Совершив этот маленький подвиг, Ружин поднялся, сполоснул руки под краном и, за неимением полотенца вытерев их о собственный наряд, сказал:

– Порядок. Так он себе башку не расшибет, дергаться тоже не сможет. Задавиться не получится – амплитуды не хватит. Пойдем пока поужинаем. Все равно ничего от него не добьемся, пока истерика не закончится, – и ушел в комнату.

Я еще немного посидел на корточках, рассматривая ментика. Сумеем разговорить или нет? Было похоже, что сумеем. Сломался. Жрать собственное дерьмо – это его добило.

Поднявшись, я тоже сполоснул руки – мало приятного ощущать на них присутствие чужой мыльной слюны. Но ванную покинул с мокрыми руками – следовать примеру Ружина и вытирать их о себя не стал. Ментик все еще что-то стонал, поблескивая мылом во рту, но о его форму я теперь даже ноги вытереть побрезговал бы – обоссанная, обосранная и облеванная. Полный букет.

Ружин в комнате как раз клал телефонную трубку на рычаги.

– Пожрать заказал, – пояснил он. – Что-то проголодался. Нудного ты какого-то типа загарпунил, Чубчик. У меня от таких всегда чувство голода возникает.

– Ты что-то жрешь, жрешь, а толку не видать, – проворчал я. – Не в коня корм, что ли?

– Ну, так я же не овес жру, – оскорбился он.

– Так ты и не конь, – возразил я.

– А-а! Иди застрелись! Из шестиствольного пулемета, что в кровати валяется.

– Сам из такого стреляйся, – начал было я, но меня прервал затрещавший вдруг – он всегда трещит вдруг – телефон. Ружин поднял трубку, прижал ее к уху и отрывисто бросил:

– Да! – Потом послушал немного и выдал на-гора еще один перл: – Фью-ить! – При этом глаза у него вылезли из орбит не хуже, чем у ментика в ванной. Я с интересом наблюдал за процессом, но в это время в дверь постучали. Ужин прибыл. Ружин замахал на меня рукой и я, поднявшись с дивана, подошел к двери и отпер ее. И только в этот момент понял, что он орет мне благим матом: – Не открывай!!!

Наверное, это и есть то, что полковник госбезопасности, провожая нас в аэропорту, назвал звериным чутьем. Благоприобретенное, сказал он. Наблюдается у представителей моей профессии.

Я даже не успел разглядеть, что там – за дверью. Оборачивался, мечтая встретиться глазами с Ружиным и покрутить пальцем у виска – мол, ты что, с головой поссорился? Зачем орать-то? Но несколько слагаемых (испуг и ярость в его голосе, встревоженный и удивленный вид во время телефонного разговора, а главное – то, что дверь, не дожидаясь приглашающего движения моей руки, вдруг распахнулась), быстро просуммированные мозгом, заставили тело броситься на пол.

Очень вовремя, как оказалось. Маячившая за порогом смутная тень, чьи очертания в дверном проеме я едва успел уловить боковым зрением, подняла автомат – судя по виду, «Узи» – и принялась с бедра поливать комнату. Прежде я такие кошмары только в кино видел. Теперь вот и наяву сподобился.

Тень, которая оказалась длинным кожаным парнем вроде тех, с кем мне пришлось пересечься в туалете ресторана «Москва», несколько раз провела дулом по комнате крест на крест. Вид у нее при этом был тот самый, что в американских боевиках, и я даже не знаю, чем сие вызвано – то ли парень неосознанно подражал им, то ли, наоборот, мое сознание постаралось взять за основу по возможности более знакомый образ.

В попавшем под обстрел номере царил настоящий ад. Все разлеталось мелкими осколками – оконное стекло, сверкнувшее в лучах заходящего солнца тысячей маленьких алмазов, телефонная трубка в ружинской руке и сам корпус телефона, причем заключенные в нем детальки жалобно звякнули – звук, чудом зафиксированный сознанием в треске стрельбы. Разлетелась агатово-черными осколками поверхность телефонного столика, брызнули щепой многочисленные деревянные детали обстановки. Даже люстре – и той досталось на орехи, дескать, нечего под потолком болтаться.

Но самой яркой картиной, врезавшейся в мозг, стал Ружин, который так и застыл с перекошенным в крике («Не открывай!») ртом. А потом это изображение разлетелось клочьями красного, белого, серого и всех этих цветов вперемешку. Синяя рубашка вдруг пошла волдырями, словно тело взрывалось изнутри, и стала быстро менять цвет на темно-бордовый, почти черный. Потом в воздухе мелькнули ноги, и то, что минуту назад было Ружиным, – его окровавленные останки, – рухнуло взад вместе со стулом.