Дмитрий Красько - Отпущение грехов

Это соображение не вдохновляло ни на труд, ни на подвиг. Выходит, я остался кругом в дураках, и педик, который только что позорно бежал с крыши, был прав на все сто. Я оскорбился. На кого – не знаю, но оскорбился. Открытых окон в многочисленных квартирах было более чем достаточно – по случаю теплой погоды люди любят распахиваться настежь, забывая о смоге и называя этот процесс «проветриванием». Но то были их проблемы, а мои выглядели совершенно иначе.

Пытаясь разобраться с ними, я, горем убитый и неудачей придавленный, побрел в направлении гостиницы. Возвращаться туда несолоно хлебавши не собирался – так и не обнаруженный Сотников без труда поставил бы точку в неудачном походе. Но идти все равно куда-то надо было, не куковать же остаток ночи, который был еще очень долгим, под окнами очередной дурацкой многоэтажки, куда занесли меня беспокойные ноги.

Несмотря на такое вот подавленное состояние, я, тем не менее, держался в тени – береженого бог бережет. Дошел таким образом до скверика и вдруг подумал, что лучшего места для размышлений, пожалуй, трудно придумать. Даже ночью. Поэтому свернул туда и принялся блуждать между деревьев в поисках лавки.

Черт их знает, этих специалистов по разбивке скверов, но для удобства отдыхающих они явно предусмотрели слишком мало скамеек. Можно и больше – люди будут только благодарны. Я в их числе. Потому что прошел почти по всем аллеям, беззвучный и печальный, как призрак в каком-нибудь английском замке, но ничего не обнаружил. Тихо выругавшись про себя, я решил, что самым лучшим решением этой проблемы – если бы все они решались так просто, жизнь была бы не жизнь, а одна большая банка сгущенки – будет отправиться к той лавочке, на которой вечером отдыхал с ментиком.

Завершив таким образом свои поиски, я уверенным шагом двинулся вперед, бесшумно ступая мягкими подошвами кроссовок по старинной кладке дорожек. И эта бесшумность поступи оказалась весьма на руку – метрах в десяти от цели я остановился, потому что по ушам резанул звук, к скверу, по большому счету, никакого отношения не имеющий. Это было сопение, изо всех сил сдерживаемое, но все же достаточно отчетливое для того, чтобы его можно было различить в невнятном и негромком ночном шуме.

Уж не знаю, отчего Гаврила сопел так громко. Может быть, он волновался – что, учитывая его опыт, вряд ли. Может, обе его дырочки были до отказа забиты соплями – сенная лихорадка, аллергия или что-то в этом роде. А возможно, он только что плотно отобедал и теперь с шумом пускал ветры. Причин может быть сколько угодно, и все они в равной степени вероятны. Во всяком случае, я был ему очень благодарен за сопение. Оставалось только поточнее вычислить, откуда оно доносится – но это уже дело техники.

Я юркнул к ближайшему дереву и прижался к стволу, пытаясь слиться с ним. Думаю, получилось неплохо. Думаю также, что, взгляни сейчас Гаврила прямо на меня, он не сумел бы ничего разглядеть. Если, конечно, природа или бог – или оба сообща – не наделили его глазами кошки.

Довольный неожиданной удачей, я растянул губы в плотоядной ухмылке. Мне бы, конечно, прежде краской от стыда покрыться – не сумел разгадать такую простую шараду. Ведь действительно – что может быть лучше этой позиции? Я и сам днем избрал почти такую – правда, более приземленную. Меня могла извинить только общая психофизическая истощенность, плюс бутылка рома сверху. Гаврила этими двумя недугами нынче, видимо, не страдал и сообразил, что высокие, раскидистые деревья, расположенные аккурат напротив входа в гостиницу – лучшее место для снайпера. Да и как ему не сообразить, когда в своей тайге, небось, сотни раз зверя на дереве поджидал? Привычная среда обитания, бляха!

Буквально через полминуты обнаружилось и местонахождение ворошиловского стрелка. Он сидел в паре метров от меня, забравшись в развилку престарелого тополя на высоте примерно в два человеческих роста, и пыхтел, как паровоз, во все глаза всматриваясь в залитый ярким светом выстекленный гостиничный фасад. Наверное, ждал кого-то. Возможно, даже меня. И – уверен – пройди я сейчас прямо под ним, остался бы незамеченным, настолько был увлечен гражданин Сотников. А когда он обратил бы, наконец, на меня внимание, то грохнулся вниз от удивления. Ведь, судя по его поведению, он даже не подозревал, что враг выбрался на волю и теперь бродит здесь, представляя собой реальную угрозу его здоровью.

Но почему Сотников прозевал момент, когда я галопом несся через холл и он мог подстрелить меня, как зайца? Это был вопрос, на который у меня до поры-до времени ответа не находилось.

И сначала пришла пора, а потом и время. И, кстати же, объяснилось и загадочное, на манер паровоза, гаврилино пыхтенье. Пока я наблюдал за его повадками в условиях живой природы, бородатый друг Козодоя вдруг завошкался, словно в трусы ему угодил непогашенный окурок, потом расстегнул штаны и, повернувшись ко мне задницей, опростал кишечник. Свою винтовку он в это время пристроил между веток и обеими руками уцепился за ствол. Срать с дерева для него, видимо, было непривычно, и он боялся свалиться вниз в процессе облегчения.

Судя по тому, с какой скоростью Гаврила опростался и как зашелестели его фекалии по траве, гадил он жидко. Понос – не самая приятная болезнь для того, кто сидит в засаде. Можно пропустить массу интересных вещей. Например, как я покидаю гостиницу. Или как я поднимаю пистолет.

Сотников лихорадочными движениями застегивал ремень на поясе, когда раздался выстрел. У меня не было намерения убить его – просто напугать, чтобы не думал, будто мир так прост, каким кажется с высоты его насеста. И я своего добился. Пуля угодила в ветку над головой Гаврилы, и знатный промысловик, для которого, когда он целится белке в глаз, и двести метров – не предел, гробанулся вниз всего-то метров с четырех. Этого, однако, оказалось достаточно.

Свой полет Сотников озвучил низким протяжным воем, который при соприкосновении вопящего с землей прервался звуком, какой издает жаба, слишком резко произносящая свое «Брекс!». Затем вой возобновился, но уже на гораздо более высокой ноте.

Я оказался у основания тополя почти одновременно с новоявленным летчиком. И сразу понял причину жалостных стенаний. При падении он сломал руку. Возможно даже, перелом был открытый. Меня бы это не удивило. Использовать вытянутую длань в качестве амортизатора – самое глупое, что можно выдумать в такой ситуации. Но он именно так и поступил. За что и поплатился.

– Привет, Гаврила, – сказал я, наводя на него пистолет. В последнем, правда, необходимости не было, потому что добыча ни о сопротивлении, ни о бегстве даже не помышляла. Охотник-промысловик катался по земле, перехватив правую руку в районе локтя.