Дмитрий Красько - Отпущение грехов

Мне не нравилась такая фанатичная решимость. Главным образом потому, что самым непосредственным образом угрожала моему драгоценному здоровью. И я собирался прекратить это безобразие, пока оно не зашло слишком далеко.

Поднявшись в номер, я разметал постель, взломал тайник и выгреб из него с десяток пистолетных обойм. Черт его знает, с чем придется столкнуться нынешней ночью. Но мины брать не стал. Шестиствольный пулемет – тоже, решив, что такие радикальные меры даже в отношении сектантов слишком радикальны.

По давней, хотя и непонятной традиции, я присел на стул перед дорогой. Почему-то подумалось, что она будет дальней, эта дорога. Может даже, слишком дальней – длиннее, чем мне хотелось. Ну, будущее покажет, так это или нет.

Я прислушался. Гостиница на удивление быстро оправилась от шока и вернулась к привычному образу жизни. Постояльцы, как обычно, пьянствовали в ресторане, что располагался на первом этаже. Оттуда долетали гул голосов и приглушенная музыка. Первый час ночи – разве это время для тех, кому хочется хорошо посидеть? Словно не остывало сейчас в кустах тело только что убитого здоровяка-гэбэшника. Словно и не было сегодня кровавой бани, устроенной в ружинском номере свихнувшимся сектантом. Какая-то противоестественность была в том, что после всего случившегося «Сибирь» продолжала жить в прежнем режиме. Будто находилась в ином измерении и происходящее в этом мире ее не касалось.

Мне вдруг захотелось остаться с ней, в ее изолированной Вселенной. Мысль не такая глупая, какой могла бы показаться с первого взгляда, несмотря на то, что эти самые стены не далее, как сегодня вечером стали свидетелями перехода в мир иной как минимум четырех человек. Все-таки, надо полагать, после случившегося ФСБ не оставила «Сибирь» без внимания, и в ней можно было неплохо отсидеться. Или хотя бы попытаться это сделать. Но где гарантия, что Сотников вдруг не решит выбрать себе позицию, с которой будут прекрасно просматриваться мое окно и не попытается прикончить меня через него. И ведь сумеет это сделать, не промахнется. Ему не то, что просвета между штор – ему для выстрела тени хватит, намека на движение.

Поэтому я решил, что дальше рассиживаться бессмысленно. Поднялся, засунул оба пистолета – трофейный Цехового, и взятый из устроенного госбезопасностью тайника – за пояс, и вышел в коридор.

Из ружинского номера все еще доносилось бормотание. Сидевших там гэбэшников мало волновало, что я с завидной регулярностью крейсировал по коридору. Они были заняты более важным делом – разговаривали.

Я не стал мешать. Осторожно, как и в первый раз, пройдя до начала лестничного марша, неторопливо пошел вниз. Спешить не собирался. У меня была другая задача – настроиться на нужный лад. Потому что в ожидании чего-то, весьма похожего на развязку, что уж скрывать, слегка тряслись поджилки. А выходить на охоту с трясущимися поджилками – последнее дело, это вам любой охотник скажет. Пусть они трясутся дома, а в момент убийства стрелок должен быть собран и как никогда подчинен одной цели, которая заключается в том, чтобы не дать жертве уйти. Вот этого состояния я и пытался добиться.

До идеала так и не дотянул. Но кое-какими результатами мог похвастать – волнение в крови улеглось и я даже смог подумать о предстоящем деле, как о данности, которую невозможно изменить (мне, во всяком случае), поэтому остается лишь одно: идти ей навстречу, чтобы все побыстрее закончилось.

Остановившись на том же месте, откуда наблюдал за убийством здоровяка-гэбэшника, я призадумался. Потому что возникла небольшая проблема – выбраться наружу и, по возможности, живым. Судя по тому, с какой легкостью закончил свои бренные дни присматривавший за мной парень, сделать это будет очень непросто. Но другого пути не существовало – покинуть «Сибирь» через окно номера я тоже не мог, потому что и с той стороны наверняка караулил кто-то нехороший, чья принадлежность к секте «Вестников Судного дня» даже обсуждению не подлежало. А снять меня, выбирающегося из окна четвертого этажа, будет куда как легко. Для этого Гаврила Сотников не нужен. Так что прорываться следовало через центральный вход, хоть он и был изрядно искорежен, а потому открыт всем нескромным взорам. Здесь у меня хотя бы шанс имеется.

Но план не вырабатывался. Вырабатывался адреналин. Не совсем то, что нужно в сложившейся ситуации, но, в конечном счете, именно он сыграл решающую роль – я решил положиться на случай и сломя голову бросился через холл. Пусть администратор, если еще не спит, смотрит на меня, как на сумасшедшего – плевать. Как там, на девизе ордена Подвязки, написано? «Пусть будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает»? Вот именно – если администратору придет в голову что-то непотребное при виде человека, галопом несущегося через холл, пущай ему будет стыдно. Просто человек пытается остаться живым в ситуации, которая уже покончила с рядом ему подобных. Что в этом плохого? Даже если при этом человек имеет безумный вид. Но я так скажу: очень мало на свете людей, способных сохранить пристойный вид, ведя борьбу за существование. Их портрет – напряженное лицо, вытаращенные глаза, вздувшиеся вены и натянутые жилы на шее. Если это есть описание героя, то я – испанский летчик.

Задача облегчалась тем, что возиться с открыванием двери не было необходимости. И она сама, и целый ряд пролетов по обе стороны от нее были расстеклены взрывом, и я мог выбирать любой. Я выбрал крайний правый. Нырнул в него, прокатился по траве и затих в паре метров от неподвижного тела моего незадачливого стража. Обыкновенная мера профилактики, хотя я сомневался в ее реальной необходимости. Решись Сотников грохнуть меня в холле гостиницы, (а я, убейте, не пойму, почему этого не произошло – разве что в момент моего стремительного спурта отлучился в туалет), то сделал бы это, и высокая подвижность цели ему, с его-то опытом, помешать не могла. Но – не случилось. И я, нырнув в кусты, наверняка выпал из поля его зрения, так что все эти катания по траве уже ни на что не влияли.

Охота началась. Охота на охотника. Густые заросли кустарника тянулись далеко во тьму, и под их прикрытием можно было добраться черт знает куда, хоть до самого городу Парижу. Главное, чтобы моя жертва, Гаврила Сотников, не снялся раньше времени с насиженных мест и дождался моего прибытия. А уж я не подведу – приду обязательно, пусть даже для этого придется целую ночь обшаривать окрестности в поисках драгоценной добычи.

По мере того, как я двигался вдоль зарослей кустарника, свет, падающий из расстекленного гостиничного холла, становился все жиже, и меня постепенно поглощала тьма. Доползши до конца декоративных насаждений, я вынул из-за пояса ТТ и, прислонившись спиной к росшему тут одинокому дереву, принялся размышлять. По смерти Ружина и эта обязанность автоматически свалилась на меня. Я, как мог, старался не ударить в грязь лицом, но получалось, признаться, неважно. Потому что те вещи, которые прежде выполнял не задумываясь, причем довольно удачно, теперь требовали осознанной активности мозга. А это нервировало. Ведь, казалось бы, и вопросы были простыми – чего над ними голову ломать. Но словно комплекс какой сложился. Я будто чувствовал себя – в память о Ружине – обязанным хоть чуть-чуть задумываться над каждым шагом. И ничего не мог с собой поделать. Задумывался, даже ощущая при этом дискомфорт в области головного мозга.