Никита Суровцев - Махно. Полковая казна

Исходя из сложившейся ситуации, решили следующее. Я еду в Ленинград, превращать «дьявольский металл» в зелененькие бумажки, с портретами американских президентов. Володя и Семен, на время «ложатся на дно» в Ростове. Затем они втроем едут в Геленджике, где у Коли «Ростовского», то же были сильные позиции.

– Давно хотел пожить на морском побережье, – сказал Володя.

– Вот и здорово, – сказал Калян, – так и сделаем. Но, Никита, в Ленинград, я тебя сам отвезу. Не хочу никому доверять, поскольку дело уж очень серьезное, да и мой интерес в этом деле не маленький, – хохотнув, сказал он, – Ну, а вы, братья, акробаты, поскучайте пока у Жанны, хотя я сомневаюсь, что она даст вам поскучать, – сказал Коля и загоготал во все горло, мы дружно его поддержали.

Не теряя времени, на следующее утро, мы с Николаем, выехали на машине в Ленинград. В четыре руки, мы доехали до места за сутки. Передали драг металл Лехе и в этот же день, я вылетел в Пермь, а Коля, через два дня благополучно доехал до Ростова. И на следующий день, он с Володей и Семеном, и еще с тремя ростовчанами, на двух машинах благополучно добрались до Геленджика.

Лехе понадобилось чуть больше месяца, что бы выгодно, учитывая и свой интерес, превратить «звонкие монеты» в хрустящие «фантики», под названием доллары. Конвертировал я не все золото, а лишь то, что необходимо было отдать ворам, Коле и Володе, остальное золото, я пока придержал.

По итогу, в том кладе, что мы откопали, оказались золотые монеты времен Екатерины II, которые были в пять раз увесистее золотых «Николашек рыжих», так называли золотые червонцы, выпущенные во времена царствования Николая II, которых в кладе было предостаточно. В переводе на доллары США, в кладе находилось золота на пять миллионов. Из которых триста тысяч, «Цунами» передал ворам, двести тысяч получил Коля «Ростовский». По полтора миллиона отложили Махно, и дочери Нестора Ивановича, Елене, и по семьсот пятьдесят тысяч долларов заработали мы с Володей.

Из-под Ржева, меня и еще тысячи таких же раненых красноармейцев, кого пешком, а кого на подводах, на машинах, в санитарных эшелонах, доставляли в госпиталя разного профиля. Медицинские учреждения были разного уровня, начиная от медсанбатов во фронтовой полосе, и заканчивая госпиталями в тылу нашей страны. Мне можно сказать повезло, потому что меня удалось погрузить на поезд, переоборудованный под санитарный эшелон. Нашему эшелону конечной точкой маршрута следования был предписан уральский город Пермь. Назвать наш поезд санитарным эшелоном, можно было только по тому признаку, что все пассажиры имели ранения разной степени тяжести. В остальном, это был обыкновенный поезд. Ни каких специализированных помещений, типа операционной или перевязочной не было. Санитарные условия оставляли желать лучшего. Персонал, который имелся, в составе поезда, состоял из трех врачей, пяти медсестер и с десяток санитарок и санитаров. Медикаментов почти не было. Раненые выживали только на волевых качествах. До конечной станции живыми доехали только две трети красноармейцев.

Разместили нас в военно-медицинском госпитале, который находился в центре города, почти на берегу реки Кама. Палаты были огромные, а сводчатые потолки возвышались более, чем на пять метров. Кругом стояли кровати, на полу была выстелена метлахская плитка, стены были покрыты кафелем, с потолков свисали огромные бронзовые люстры. Санитарки и медсестры, заводными волчками, перемещались по этим огромным пространствам, и не понятно как успевали оказывать раненным бойцам помощь. Помощь требовалась почти повсеместно, кто-то просил пить, кто-то просто стонал, кто-то в беспамятстве метался по кровати, пытаясь разорвать бинты, которыми был привязан к ней, в целях безопасности. Врачи появлялись на утреннем обходе, или в экстренных случаях, поэтому санитарочки здесь были на правах ангелов хранителей. Только они, по своей сердобольности и милосердию могли успокоить бойца, которому ампутировали обе ноги. Только они могли найти те слова, от которых в душе начинала теплиться искорка надежды, позволяющая не сойти с ума. Сложнее всего было с «самоварами», так называли раненных, которые потеряли и руки и ноги. Но таким, врачи рекомендовали вводить морфий, по скольку боли не столько физические, сколько душевные, не позволяли принять эту шокирующую действительность, произошедшую с ними. Мозг отказывался воспринимать саму суть того, что ты несмотря ни на что жив, а жив ты для чего?

Ранения, полученные мной, в основном не принесли большого вреда моему молодому организму. Серьезные неприятности доставила пуля, раздробившая мне кость ниже колена. В полевом санбате мне как могли, обработали раны и отправили в тыл. Пока формировали эшелон, пока шла погрузка раненных красноармейцев, пока дошла до меня очередь на операцию, моя рана начала гноиться. До конца жизни буду благодарить военврача III категории Вишневскую Галину Александровну, которая резко пресекла предложение об ампутации мне ноги. Она сама лично проводила операцию, которая длилась более трех часов, и извлекла все осколки из раненой ноги. Правда, пришлось удалить и крупные осколки кости, из-за чего был не благоприятный прогноз на быстрое срастание, и было опасение, что моя нога будет чуть короче. Но, благодаря стараниям Галины Александровны и заботе санитарочек, в конце концов, все обошлось, правда, в гипсе я провалялся более полугода. Провалялся, это мягко сказано. В те времена при переломах, особенно, нижних конечностей, использовалась методика растяжек и противовесов. Так вот, моя срастающаяся нога была задрана при помощи хитрых приспособлений, вверх, и зафиксирована в таком положении, а противовесом для вытяжки, служила обыкновенная спортивная пудовая гиря. Почти вся нога, для лучшей фиксации, была замурована в гипс, от лодыжки и до бедра. Вот таким лежачим памятником я и провел первые полгода в госпитале.

Это было в канун Нового 1943 года. Перед праздником, штабисты зачастили к нам в госпиталь. Приходили целыми делегациями, в основном с наградными листами. В один из таких дней, как то неожиданно, возле моей койки, выросла целая делегация штабистов, и медработников.

Во главе делегации был полковник из военкомата, что само по себе было уже не ординарным случаем.

– Красноармеец Мехненко?, – командным голосом полюбопытствовал он.

– Так точно, – отчеканил я.

– За героизм и мужество, проявленные в боях, в составе 126-й штрафной роты 42-й Армии Ленинградского фронта, наградить красноармейца Мехненко Владимира Леонтьевича, медалью «За отвагу», снять судимость с Мехненко, как искупившего свою вину перед Родиной, – торжественно проговорил полковник и вручил мне коробочку с медалью и удостоверение.