Константин Туманов - Трущобы Петербурга

Казак Петренко, действительно, это подтвердил и добавил, что Лисунов, перед тем как что-то бросить в палисадник, долго осматривался по сторонам и вообще имел какой-то растерянный и возбужденный вид. Отпустив Иванова и Петрешка, я вновь обратился к Лисунову, убеждая его сознаться, так как улики против него делаются все гуще, и ему трудно будет выпутаться. Он, однако, стоял на своем и твердил одно: «знать не знаю». Тогда я объявил ему, что я его арестую, и тут же приказал уряднику отправить его с сотскими в арестантскую, приставив надежный караул, а черкеса привести ко мне. Выслушав мое распоряжение, Лисунов как бы очнулся и пришел в себя.

— Ваше высокородие! Я буду жаловаться! Пристрастие ко мне вы имеете и напрасно меня арестовываете. Иванов и Петренко выгораживают черкеса. Он украл у меня кинжал, убил Анну, у него нашли вещественное доказательство — его, значит, нужно арестовать и судить…

Я подивился тому нахальству, с каким Лисунов говорил мне это, и не дал ему закончить.

— Жаловаться на меня ты, конечно, можешь, а что и как делать, предоставь уж мне решать. Отправляйся!

Взамен Лисунова передо мной скоро предстал черкес Шехманидзе.

— Скажите, Шехманидзе, вы говорили мне, что вам очень нравилась Анна Ружьева и вы за ней ухаживали. Что же, вы добились ее полного расположения?

— Нравилась она мне, очень нравилась, а больше ничего не было, — отвечал черкес ломаным русским языком.

— И вы с ней не жили?

— Зачем жить! Жил, может, если б ее не убили, она тогда, может, и меня окончательно полюбил, а так ничего не было.

Из дальнейшего допроса Шехманидзе выяснилось, что Анна ему передавала о том, как Лисунову неприятно ее знакомство с ним, черкесом, и в последнее время запретил ей даже видеться с ним, но все-таки за день или за два до убийства они долго гуляли на лугу за станицей, где и повстречал их Лисунов.

Я освободил Шехманидзе из-под стражи и отпустил его на все четыре стороны. История преступления теперь для меня окончательно уяснилась. Лисунов страстно любил красивую, молодую Анну, которая по врожденной почти всем женщинам ветрености и кокетству была очень благосклонна к мужчинам и любила поиграть в любовь. Завербовав себе Лисунова, она была довольна им до тех пор, пока в станице не появился свежий человек — черкес. Гибкий стан, черные глаза и ловкость полонили сердце ветреной Анны, и она готова была уже броситься в объятия дикого человека, но это заметил Лисунов и просьбами и угрозами запретил ей видеться с черкесом. Анна, однако, подарила черкесу одно свидание, которое подметил Лисунов, и вот произошла драма.

На любовном свидании Лисунов упрекал свою подругу в неверности, и вышел между ними полный разлад, во время которого с языка Анны, может быть, сорвалось неосторожное признание, что она к нему охладела, что их любви пришел конец, что она любит черкеса, и вот Лисунов не вынес всех мук и терзаний отвергнутого любовника и всадил Анне в сердце кинжал, который затем и подкинул черкесу. Он тут мстил обоим разом.

В это время пришел доктор. Он окончил уже свою операцию и под живым впечатлением принялся писать акт вскрытия трупа.

— Одно скажу вам, Александр Иванович, что так красиво сложенной женщины мне никогда еще не приходилось вскрывать. Просто жаль резать было это розовое, упругое тело. При всем этом заметьте, что организм убитой был замечательно здоровый; легкие, сердце, печень, желудок — ну, словом, все было в таком здоровом и цветущем виде, что жить ей хватило бы до ста лет.

— Вот потому-то злодей ее и убил, что она была слишком красива, и он не желал, чтобы другой владел этим богатством, ласкал и любил ее.

— Вы, по крайней мере, уже докопались и нашли хотя следы? Говорят, какой-то черкес убил ее?

Я передал доктору добытые следствием результаты.

— Вот это прекрасно, хвалю: по крайней мере, жертва — за жертву. В кандалы злодея и на Сахалин!

— Ну, не так скоро, — отвечал я, пробегая оконченный доктором медицинский акт. Акт этот ничего нового мне не открыл. Кроме глубокой раны в сердце, от которой, по заключению доктора, последовала мгновенная смерть, других знаков насилия на теле не оказалось. За несколько минут до убийства преступник вполне насладился жизнью и всеми прелестями любви, а затем уже вонзил жертве кинжал. Я приказал сотским перенести тело, положенное уже в гроб, в часовню и написал бумагу священнику, чтобы Анну похоронили по христианскому обряду.

Доктор с фельдшером скоро уехали, а я с письмоводителем остался ночевать в Урюпинской станице, где на другой день покончил все формальности с подписанием протоколов понятыми и, написав постановление об аресте Лисунова, я с надлежащей бумагой отправил его в острог, для дальнейшего содержания.

Анну Ружьеву похоронили. Я передал все следственное производство прокурору и скоро об этом забыл, занятый другими делами. Не скоро после этого мне пришлось быть в Екатеринодаре и по делам службы завернуть в тамошний тюремный замок. Начальником тюрьмы в это время был отставной военный, некто К., которого я давно знал и очень уважал. Уважал я его главным образом за то, что он всегда гуманно относился к заключенным, не воровал казенных дров, муки, крупы, мяса и прочего, а все, что отпускалось казною, арестанты получали полностью. Вот поэтому-то не было примера, чтобы кто-нибудь из заключенных на него жаловался. Я расположился в его кабинете и попросил распорядиться вызвать для допроса арестантов Пшикова и Житного, которые обвинялись в разбое.

— А тут, Александр Иванович, по вас скучает и слезы горя льет Лисунов, казак из Урюпинской станицы, — сказал мне К.

— Ах, да, это по делу об убийстве Анны Ружьевой. Что ж, его дело уже закрыто?

— Закрыто, и его на каторгу осудили, но ведь он тогда не сознался, и его судили лишь по тем уликам, которые собрали вы, а теперь он во всем покаялся и все рассказал, сначала батюшке, а потом и мне.

— Что ж он рассказал, интересно?

— Да не хотите ли, я его вызову; он сам вам расскажет.

— Нет, Бог с ним, — расскажите вы.

— Да вот видите ли, как было дело. Под Светлое Христово Воскресенье все арестанты, за исключением больных, были на заутрене и обедне в нашей тюремной церкви. Был, конечно, и я. Вот, когда в заутренне запели «Христос Воскресе» — слышу, кто-то между арестантами рыдает, да как! Навзрыд. Я прошел в те ряды, откуда слышались рыдания, и увидал на коленях, всего в слезах бледного Лисунова. При виде меня он притих, утер слезы и сказал мне, что это ему так по родине взгрустнулось, но за обедней повторилось то же самое, и еще в большей степени, так что его пришлось увести в камеру. В камере Лисунов истерически рыдал до окончания обедни, и когда священник с крестом и святой водой обходил тюрьму, он бросился батюшке в ноги и на коленях излил перед ним всю душу, все свои терзания и мучения. «Совесть замучила, батюшка, я не могу больше выдержать». Потом он передал и мне все… Вот, приблизительно, его рассказ…