Константин Туманов - Трущобы Петербурга

Казимира несколько смутилась, усиленно начала обмахиваться платком и не сразу ответила.

— Дело было… Ключ спрашивал от гардероба, — проговорила она потом поспешно.

— И только из-за этого вы вышли от него заплаканная, расстроенная?

— Нет, он просил меня возвратиться к нему вновь.

— Значит, он вас все так же любил?

— Любил?! Не спрашивайте меня, господин следователь, об этом, — сквозь слезы ответила Казимира.

Дальнейшие мои расспросы Казимиры ни к чему не привели, и она в конце концов разрыдалась. Я объяснил это весьма естественной привязанностью к покойному, жалостью к его судьбе и отпустил ее с миром.

Допросы крестьян и ближайших помещиков, хорошо знавших Зваровского и неоднократно принимавших участие в его кутежах, тоже не дали никаких указаний на это таинственное убийство, и дело, может быть, кануло бы в вечность, если бы не одно обстоятельство, вновь взволновавшее общество. Ровно через месяц после убийства Зваровского я получил сообщение от местного станового пристава о том, что проживающая в имении Кош девица Казимира Янковская, покушаясь на самоубийство, повесилась в своей квартире, но была замечена соседями и своевременно освобождена из петли. Как вещественное доказательство, к сообщению была приложена тонкая пеньковая веревка, на которой были заметны следы крови. На первый взгляд я не придал этому обстоятельству особого значения, но затем, припомнив все слухи, предшествовавшие убийству Зваровского, странное поведение Казимиры при моем допросе и, наконец, это ничем не объяснимое покушение на лишение себя жизни, я сообразил, что между убийством Зваровского и покушением на самоубийство Казимиры, несомненно, есть связь. Я отправился в Кош с твердым намрением добиться по обоим обстоятельствам необходимых результатов. Казимира Янковская, как покушавшаяся на самоубийство, по распоряжению полиции содержалась под стражей, и ко мне, в барский дом, привел ее сотский.

Она немного осунулась, побледнела, но все же казалась очень интересной. Шея ее кругом была обмотана белым полотенцем, и она, видимо, страдала от раны, которую причинила ей веревка. Я выслал сотского из кабинета, а Казимиру близко усадил около себя и с участием спросил ее:

— Скажите, Казимира, что побудило вас в такие цветущие годы решиться на самоубийство?

Казимира низко опустила голову и тихо плакала. Я не настаивал на ответе и ждал.

— Так, господин следователь, жизнь надоела — вот и решила с собой покончить, — тихо проговорила она через несколько времени.

— Полноте, при вашей молодости, здоровье и красоте разве может надоесть или быть в тягость жизнь?

— Кому моя молодость и красота нужны?

— Как так? Разве у вас нет сердечных привязанностей, нет жизненных интересов?

— Были когда-то — ну, и жить тогда хотелось, а теперь все прошло.

— У вас с Зваровским только в последнее время шли нелады, или и раньше были ссоры? Я слыхал, что очень скверно он с вами обращался.

— Э, что старое поминать, господин следователь!..

— Однако?..

— Сначала мы прекрасно жили, а потом, когда он стал пить, он сделался такой тиран, такой развратник, что один Бог знает, сколько я вытерпела позора, оскорбления и унижения. Он убил во мне всякий стыд и совесть; вот теперь я решила покончить с собой, мне помешали, и мне решительно все равно — будут ли надо мной смеяться, показывать пальцем или, наконец, сошлют меня в каторгу.

— И это в такие молодые годы? Вам двадцать шесть лет только. А дети у вас были?

— Если бы были дети — совсем другое дело!..

— Я вижу, что жизнь ваша у Зваровского была куда как не сладка, а между тем мне говорили, что вы были полной хозяйкой в доме и во всем имении. Все вам подчинялось, вы были царицей всех пиров и кутежей Зваровского. Правда это?

— Сначала, года два, может быть, и так было, а потом никто не знает, что я переносила от этого изверга. Люди видели только одно хорошее и из зависти еще это преувеличивали.

— Расскажите же мне откровенно, какую вы вели жизнь и в чем, собственно, заключалось дурное с вами обращение Зваровского?

— Я уже вам сказала. Что дальше говорить про прошлое? Все равно не вернешь… Не мучьте меня, господин следователь! Право же, мне и так тяжело! Я все равно уже пропала и ничего вам не скажу!.. — При этом Казимира разразилась истерическими рыданиями и повалилась на кресло. Я видел психическое состояние Казимиры, знал, что наступает очень важный для следователя момент, которым необходимо воспользоваться, и, не зная, как приступить к дальнейшему допросу, медленно обдумывал, с чего бы начать.

Наконец, когда Казимира немного успокоилась, я обратился к ней с такою речью:

— Послушайте, Казимира, по ходу следствия я дошел до полного убеждения, что над вами тяготеет какой-то тяжкий грех, из-за которого вы и решились на самоубийство. Я имею полное основание считать вас виновницею смерти Зваровского. Никто, кроме вас, не имел причин убивать его, и убили его, конечно, вы. Он с вами дурно обращался, вы между тем все-таки имели к нему теплое чувство, которым он пренебрегал и, наконец, совершенно прогнал вас и тут же, на ваших глазах, имел любовные интрижки с другими женщинами, распутничал с ними и прочее. Последнего вы ему уже никак не могли простить и убили. Затем вам стало тяжело, и вот вы решились покончить с собой. Не оправдывайтесь, потому что запирательство ваше только увеличит ваши нравственные страдания и муки, тогда как чистосердечное признание успокоит вашу встревоженную совесть и смягчит вину, которая достаточно уже искупается вашей несчастной жизнью.

При первых же словах моей речи Казимира окончательно перестала плакать, откинулась на спинку кресла и, широко открыв глаза, бледная, внимательно слушала меня, видимо стараясь не проронить ни одного моего слова. Я окончательно убедился в силе своих слов и новым потоком увещеваний вызвал ее, наконец, на полное признание.

Повторился новый припадок истерических рыданий, после которого Казимира, несколько успокоившись, заявила мне следующее:

— Виновата, господин следователь, — я убила Зваровского. Что теперь таить? Вы в моей душе все читаете, и пусть хоть совести моей будет легче. Да, я убила Зваровского, я его, каналью, собаку, убила! — проговорила она с каким-то ожесточением. — Чтобы он издох, анафема, без покаяния, проклятый…. Ох, судите меня, господин следователь!

Я успокаивал Казимиру, приказал подать ей воды и через несколько времени просил рассказать с полной последовательностью все события своей жизни. Опуская из ее показаний некоторые совсем не интересные подробности — вот в чем заключался ее рассказ.

ПОСЛЕ СМЕРТИ ЗВАРОВСКОГО в имение Кош приехал женатый сын его, Сигизмунд, который с первых же дней обратил на меня свое внимание и начал за мной ухаживать. Я была горничной у барыни. Сигизмунд с барыней жил нехорошо, детей у них не было, и барыня скоро сошлась с паном Залявским, а Сигизмунд сошелся со мной, и мы зажили, друг другу не мешая. Сначала все шло прекрасно, Сигизмунд был сильно ко мне привязан и хорошо со мною обращался, но скоро барыня простудилась на свидании с Залявским и умерла. Сигизмунд начал гулять. Дальше — больше, соседи стали наезжать, все больше молодежь из помещиков, и многие из них тоже за мною ухаживали. Жизнь пошла веселая. Сегодня пикник в лесу, завтра в швейцарском домике, а там бесконечная оргия в доме. Сигизмунд стал напиваться, часто забывался и конфузил меня при гостях, но когда приходил в себя, извинялся, и я его прощала. Так прошел год-другой. Я всячески старалась удерживать его от большого пьянства, но он подобрал себе такую команду, что я ничего поделать не могла. Между тем он охладел ко мне и стал со мной дурно обращаться; ругался при гостях и, наконец, стал меня бить. Я сносила это, думая, что все это от пьянства; проспится, другим будет, но дальше больше, и он, видимо, уже искал случая, и именно при других, меня оскорблять и унижать. Раз как-то после страшного пьянства у них затеялась игра в карты. Играли по большой, на столе лежали горы бумажек и золота. Сигизмунд проигрался сильно, и когда я зачем-то вошла в комнату, он крикнул банкомету Гонтовскому: