Константин Туманов - Трущобы Петербурга

— Вот ее ставлю, выиграешь — твоя. Черт с нею, надоела она мне.

Гонтовский выиграл, схватил меня на руки, начал целовать, а после ужина предъявил на меня и все остальные права. Я сопротивлялась, кричала, но Сигизмунд меня ударил по щеке и велел идти с Гонтовским, иначе он меня убьет.

Гонтовский был, правда, очень недурен собою приятный молодой человек, а сообразив, что негодяй Сигизмунд сам же меня толкает на такое дело, и в конце концов я покорилась свой участи…

С тех пор проигрыши меня в карты повторялись чаще, и как-то так всегда случалось, что меня выигрывал один Гонтовский. С этим я еще мирилась, но вот выиграл меня противный толстый старикашка Герт, и я положительно воспротивилась этому случайному обладателю, обругала Сигизмунда и ушла в свою комнату, где и заперлась. Как ко мне ни стучался Сигизмунд, как ни ломился в дверь, как ни ругался, я все-таки не отперла и не отвечала.

Утром, когда я встала и вышла в залу, чтобы разлить чай, компания все еще сидела вокруг стола и играла в карты. Сигизмунд быстро поднялся с своего места, подбежал ко мне и, сильно ударив меня по лицу, закричал:

— Немедленно убирайся отсюда вон. Ты не даешь мне сдерживать своего шляхетного слова! Вон на птичий двор!

Что мне было делать? Родных у меня никого не было, знакомых тоже, — пришлось покориться своей участи, и я в тот же день кое-как устроилась в одной комнатке на птичьем дворе. Я была так глупа, что не только не запасла на черный день от Сигизмунда денег, а запасти их могла сколько хотела, в особенности в первые года, но даже оставила в доме самые ценные его подарки: брошки брильянтовые, браслеты, серьги, ожерелье. Одно ожерелье стоило более шести тысяч рублей, и я все ему оставила, все бросила, а захватила с собой лишь самое необходимое платье и белье.

Кое-как устроившись в своей маленькой, сырой конурке, я принялась усердно за свое новое дело с пернатым царством. Я все-таки думала и не теряла надежды, что Сигизмунд образумится, придет в себя и раскается в своих поступках, но не тут-то было; он стал пить, как говорится, мертвую, и управляющий зачастую не мог с ним видеться и говорить о делах по имению по три-четыре дня!

Одновременно с пьянством он стал развратничать с сельскими бабами и таскать их в швейцарский домик, который из уютного, прекрасного уголка превратился в кабак. Я все это видела, слышала, но молчала и ждала. Прошел год, настала опять весна, май месяц. Сигизмунд за это время несколько раз уезжал то в Киев, то в Одессу, откуда, впрочем, скоро возвращался и предавался своим любимым занятиям: пьянству и разврату. В конце мая, кажется, 28 или 29 числа, я получила приказание явиться к «барину». Перед этим слышно было, что он собирается ехать за границу, я думала, что, должно быть, он хочет со мною помириться, обеспечить меня и расстаться друзьями. Я оделась и пошла к нему прямо в кабинет. Он был один, не особенно пьян, и с места начал меня обнимать и целовать. Мне сделалось это противно, и я вырвалась из его объятий, а он кинулся к двери, запер на ключ и снова схватил меня в охапку. Я стала кричать, но на мой крик никто не отозвался. Как он был противен мне в эту минуту, я вам и сказать не могу; в душе я проклинала себя, зачем к нему пришла! Между нами несколько минут шла борьба, и я начала уже ослабевать, но, собрав все силы, я с отчаянием и криком рванулась вновь из его объятий… Он зажимал мне рукой рот, его рука как-то попала мне в зубы, и я сильно его укусила. Он крикнул от боли, кинулся от меня в сторону, а потом как зверь бросился опять на меня и ударил по лицу так сильно, что я упала. Не довольствуясь этим и приходя все более и более в ярость, он отворил в следующую комнату дверь и, подняв меня с полу, вытолкал вон из комнаты, крича мне вслед всякие ругательства и проклятия.

Я выбежала в следующую комнату, кое-как поправила свой измятый костюм и прическу, накрылась платком и быстро убежала в свою конуру. Чувство злобы, ненависти, величайшего презрения, ревности и оскорбленного самолюбия — все разом поднялось во мне и заговорило о мщении, и я тогда же решилась убить этого гнусного, подлого человека. Я знала, что по вечерам он отправляется через парк в швейцарский домик для свидания с какой-нибудь грязной, замаранной деревенской бабой, и решила этим воспользоваться. Орудием мести я выбрала кинжал, которой он же мне купил в Одессе и подарил, а местом — узенькую тропинку, идущую к домику, где стоял огромный толстый дуб. На другой или третий день я незаметно пробралась к назначенному месту около десяти часов, когда уже почти стемнело, и, так как я прямо не могла нанести сильного и решительного удара, то от дуба, за которым я устроила засаду, до другого дерева протянула через тропинку веревку и закрепила ее так, что он, не заметив ее, непременно должен был упасть. Проделав все это, я спряталась за дубом с кинжалом в руках и принялась ждать своего врага…

КАЗИМИРА НА ЭТОМ месте прервала рассказ. От сильного душевного волнения она некоторое время как бы находилась в обморочном состоянии и не могла произнести ни слова. Слезы душили ее, сжимая горло.

Через несколько времени она оправилась и продолжала…

НЕДОЛГО МНЕ ПРИШЛОСЬ ждать в засаде. Вдруг слышу, кто-то идет по тропинке, шаги все ближе и ближе, выглянула — он. Страх меня взял, руки начали дрожать.

«Нет, — думаю, — Бог с ним, пусть живет, не буду убивать… Ан нет, убей, — словно кто подсказывает. — Он тебя загубил, убей и его, негодяя!»

Я крепко зажала в руке кинжал и как бы замерла в ожидании. Вот, слышу, он уже близко… Вот он поровнялся с дубом, споткнулся и упал, неистово ругаясь. Как услыхала я этот ненавистный голос, эту ругань, так где и сила взялась. В миг я уже была около него и, что есть мочи, ударила его кинжалом в спину, потом другой, и сама села на него верхом, как бы опасаясь, чтобы он не поднялся. Сначала он бился по земле, потом хрипел и, наконец, совершенно затих.

А я смотрю на него, и так мне сделалось весело.

«Околевай, думаю, как собака, настал твой час».

Сколько я сидела на нем, сколько наслаждалась, глядя на холодеющий труп своего мучителя, своего тирана, я не помню! Но скоро, однако, я очнулась, пришла в себя и начала соображать, что мне дальше делать, и сделала следующее: за ноги стащив труп к швейцарскому домику, около которого находится высохший колодец, туда я и бросила его вниз головой, кинжал вытерла об траву, травой же стерла кровь на тропинке и засыпала землей, убрала веревку, а затем спокойно, как ни в чем не бывало отправилась домой и легла спать.

— ЧТО ЖЕ, В ту ночь вы могли спать спокойно? — спросил я Казимиру.

— Я спокойно спала. Я рада была, что он погиб от моей руки. Этим я себя сначала утешала, но потом уже просветлел рассудок, и я сообразила, какой грех на душу взяла. Я ничего не могла делать, нигде не находила места, его призрак преследовал меня днем и ночью, и вот я решила покончить и с собой… Вот, господин следователь, большая я грешница. Я и убила, и на себя хотела руки наложить; судите меня, на все я готова!.. — так закончила свой печальный рассказ Казимира и залилась горькими слезами.