Наталья Веселова - Одиннадцатый час

Развернувшись на сто восемьдесят градусов, я зашагала назад – но по-прежнему не слышала даже отдаленных голосов. Согласно древнему шаблону, я крикнула несколько раз «Эй!»! – и не получила ответа…

Тогда я сделала самое худшее, что может сделать человек в таком положении – я побежала. Иногда останавливалась и издавала протяжный волчий вой «А-у-у!», но успех был прежним, и я бежала вновь, правда, не испытывая настоящей паники: мне, наверное, еще казалось, что я скоро куда-нибудь прибегу. Казалось до момента, когда под моей ногой что-то с треском проломилось, а вторая в тот же миг лишилась опоры. Потом был страшный кувырок в глубокую ложбину, сокрушительный удар головой о дерево, резкая боль в колене – и свет, на мгновение ярко вспыхнув, погас на неопределенное время…

Когда я, схлопотав, наверное, легкое сотрясение мозга, наконец, очнулась, то сперва попросту не могла ничего понять. Я не способна была даже оценить обстановку, потому что обнаружила перед глазами лишь расплывчатую серо-буро-малиновую пелену. Еще несколько минут ушло на то, чтобы постигнуть весь ужас положения: при ударе головой обе линзы каким-то образом вылетели, и теперь я мало чем отличалась от радикально слепого. То, что я различала свет, тень, расплывчатые контуры объектов и беспредметные цветные пятна, едва ли могло помочь мне в те минуты. Об остальном телесном ущербе (довольно сильных ушибах и поранениях полегче) я даже не вспомнила – настолько это показалось несущественным перед полной моей беспомощностью в главном. Секунда, когда я все это вполне осознала, была страшна: даже теперь, когда ничто уже не поможет, я вспоминаю ее с невольным содроганием… Помню, как судорожно гребла руками вокруг себя, смутно надеясь на чудо – в ворохе палых листьев и хвои найти хрупкую драгоценность – хотя бы одну линзу. Я бестолково шарила по безответной земле, а потом к ней же и припала со стоном…

Ситуация выглядела бы достаточно печально будь даже линзы на месте: заблудиться в незнакомом лесу – тяжелое испытание для жителя строго разлинованного мегаполиса. Но если при этом еще и внезапно ослепнуть… Словом, шансы мои на самостоятельный выход из леса равнялись абсолютному нулю. Оставалось встать и идти, идти, идти, вытянув руки, вперед – или нет, нащупывая путь палкой… Но сделать это по малодушию и слабости характера я не смогла бы все равно – и потому перевернулась на спину и завыла в невидимое небо… И сейчас считаю те минуты почти самыми страшными в своей жизни (о самых без «почти» речь впереди), потому что умирать, как я сейчас – эдак постепенно и с удобствами – гораздо легче, оттого, что естественней: все там будем. А вот нелепо сгинуть в пригородном лесу вследствие потери двух крошечных прозрачных пластинок – в этом есть что-то чудовищное, уродливое и очень обидное…

Вот я и выла не знаю сколько времени, перемежая вой с призывами о помощи, и мне было все равно, в каком виде меня найдут и что подумают. Найди меня кто из учеников – это означало бы опозориться перед всей школой навсегда – но я мысленно полностью с этим смирилась…

Не знаю, сколько длился приступ моего черного отчаянья, но начинало уже ощутимо для меня темнеть, когда издалека донесся голос:

– Ирина! Где вы?! Я вас слышу, но не вижу!

Только тут я сообразила, что так и лежу на дне лощинки, и с радостным мычанием полезла наверх, где и была подхвачена двумя сильными руками.

– Что с вами?! Вы упали?! Кости целы?! – беспрестанно спрашивал он. – Я с ног сбился, пока не услышал ваши… крики о помощи… Ох, Ирина, куда вы смотрите, почему у вас такое лицо?!

– Линзы… – обрела дар речи я. – Упала – они и выскочили… А без них я почти ничего…

– Линзы?! А я и не знал, что у вас линзы. Только думал иногда – какой у нее взгляд интересный! – в его голос уже вернулась обычная безобидная насмешка. – Ну как, идти-то можете?

– Где дети? – собрав остатки чувства долга, спросила я и получила удивительный ответ:

– А кто их знает… Там где-то…

И я расхохоталась. Не истерическим хохотом, излечимым только парой хороших затрещин, а настоящим веселым смехом – потому что именно в тот момент поняла: мне совершенно наплевать, где дети. Помолчав минутку, он вдруг рассмеялся тоже – и так мы хохотали посреди чужого вечереющего леса, два учителя, один – слепой, другой – со странностями…

– Так выходит, мы их потеряли? Два десятка учеников? Половина из которых иностранцы? – меня опять скрутил приступ веселости, и я в изнеможении опустилась на корточки.

– Не мы их, а они нас. Я пока тут бегал и вас искал, сам напрочь заблудился, – беспечно ответил он.

– И как же они там без нас? – полюбопытствовала я. – Обойдутся как-нибудь… Главное, как мы с вами.

Опять мы сидели рядом на земле, смеялись, и, ничуть себе не удивляясь, я беззаботно надеялась, что дети выберутся как-нибудь сами – что им сделается – а мне просто хорошо сидеть вот так с этим ужасным человеком, знать, что мы чувствуем одинаково, что оба мы – веселые мерзавцы, которым единственно до чего сейчас есть дело – так это друг до друга, а остальное образуется само собой.

– А знаете, – вдруг сказал он, – я все работаю в этой чертовой школе, работаю, на вас гляжу и думаю: почему я женат не на этой женщине, а на моей хихикающей идиотке?

Вот теперь, друг мой, если Вы представите себе мои дальнейшие чувства, то впервые не ошибетесь…

– А вы – знаете, что я то же самое думаю? – спросила я, когда первая оглушенность его словами прошла.

– Я сегодня все хотел с вами заговорить. Потому что ничего не знаю. Спросить вас – почему вы такая? Что у вас внутри? Предложить – если вдруг вам не с кем поговорить – поговорите со мной! Я никому не выдам! Но думал: она натура скептическая, а у меня правильно сказать не получится… Сейчас ка-ак поставит меня на место двумя словами! И окажусь я еще больший дурак, чем есть… Вот и совал вам зачем-то эти грибы… Нужны они мне, моя идиотка все равно готовить не умеет!

Жену свою он не то что не любил – спокойно презирал. А воспитал свое презрение – на матери. Она родила сына без мужа, после тридцати лет, и сразу после его рождения материнская любовь приобрела безобразные, если не сказать извращенные формы. Дитя превратилось в фетиш, которому она безропотно и унизительно служила, за всю жизнь не сделав ему ни одного замечания. А мальчик, наделенный недюжинным умом и проницательностью, уже в десять лет способен был холодно наблюдать, до каких глубин унижения дойдет мать, и специально, расчетливо провоцировал еще большее унижение. В пятнадцать подросток задал себе очень логичный вопрос: «Неужели она не понимает, что таким образом растит негодяя?». Но она не понимала – и вырастила, успев дать ему прочувствовать все преимущества негодяйства… С презрения к матери началось и гипертрофированное презрение к женщинам вообще – оттого и женился на первой влюбившейся дуре, слепо продолжившей материнские традиции, искренне полагая, что выбирать все равно не из чего. Только к тридцати годам, перебрав множество самок и убедившись, что различаются они только цветом волос и объемом талии, он понял, что ему не нужна женщина. А нужен человек – тоже обманутый, изуродованный жизнью, но оттого поумневший, ничего не ждущий и не обещающий. Как я, отпетый. И он угадал меня, опознал, как рыбак рыбака – только по редким фразам, взглядам и повадке. Он понял главное: что мне, как и ему, в сущности, наплевать на все и всех, лишь бы довлачить свое и кануть… Ко мне единственной он почувствовал возможность хорошо относиться – обрел некий объект приложения своих атавистических добрых чувств.