Наталья Веселова - Одиннадцатый час

– Гражданочка, вам не плохо?

Милиционер. Сержант. Из тех, что торчат в той будке, про которую я забыла. Молоденький, добродушный, готовый вот сейчас чем угодно помочь. Берет меня аккуратно под руку, разворачивает, довольно бесцеремонно нащупывает пульс между перчаткой и рукавом…

– Сердце-то у вас, гражданка! Постойте-ка спокойно…

Прислоняет меня, как готовый упасть столб, к парапету.

– Тут вот у меня имеется на такой случай…

Что-то пихает мне в рот – грязными? – руками… Ментоловое… Валидол?

– Под язычо-ок… Под язычо-ок… Вот та-ак…

Мама у него врач, что ли?

Потом бреду по мосту к Бирже. Дождь не дождь, а привычная наша морось, от которой коренному питерцу считается неприличным прятаться под зонтом, ибо это всего лишь «Божья роса»… Но пальто набрякло влагой, черно-бурый воротник стал похож на облезлую крысу… (Да, что-то моя Лизиска уже второй день не появляется; вдруг померла-таки первой?)

Такие прогулки повторяются ежедневно. Я без страха брожу до глубокой ночи, ужинаю в забегаловках, начинаю даже выпивать – в одиночку, худший вид пьянства… И постоянно ищу ответ на короткий вечный вопрос – почему?

Пока, наконец, не нахожу: испугался.

Да, да, просто – испугался!

Не меня, не чувства своего и моего – а того, что все придется начинать – заново. Расстаться с родной иллюзией бытия, когда Можно смотреть на жизнь всегда со снисходительно-насмешливым прищуром превосходства, видя и невозмутимо перешагивая мелкое мельтешение презренного мира, усмехаясь на насекомый и всегда бесполезный труд раздутых от самомнения людишек, которые не сегодня-завтра превратятся в попираемую ногами нового скептика жирную черную землю… А войди я в его жизнь – оказалось бы, что все это не то и не так. Потому что Любовь, непрошено вторгшаяся, самим своим существованием на земле опровергает убеждение о незначительности бытия, требует и получает человеческую душу, наполняя ее великим смыслом – собой. Человек, от любви зарекшийся, инстинктивно всегда боится, чуя, что она есть и в любой момент может обрушиться, раздавить и изломать. Меня, как Возлюбленную, уже не сбросить было бы с жизненного счета, не глянуть на меня свысока – так на любимых не смотрят, если это человек, а не кошка!

Вот он и решил, пока не поздно, пока есть путь к отступлению – задушить в зародыше любовь – и тем избежать самому такой же участи…

Перед зимними каникулами я краем уха уловила однажды во время завтрака реплику завуча за соседним столом: «В середине года! Скотина! В какое положение нас ставит!». Ни имени, ни предмета не было произнесено, но я уронила ложку и ни о чем не стала расспрашивать. Идя на работу после каникул, я уже знала: его там нет.

Что оставалось? Проглотить и забыть? Я старалась, я честно пыталась – даю Вам слово. Такое, может быть, удается в двадцать, когда впереди еще тьма-тем возможностей – только не упусти! – но в сорок, да еще когда это случается в первый раз… У меня не

вышло.

Жизнь превратилась в ад.

Я механически вставала в семь часов, бесчувственно глотала кофе с парой бутербродов, потом, сдавленная со всех сторон, ехала в подземке на работу; шесть часов без вдохновения тарабанила ненавистные чужестранные слова и выслушивала ответную чушь; в промежутках – жевала, улыбалась, насильственно растягивая резиновые губы, поднимала руку на педсоветах, а потом шла в черный с четырех часов город, где не было ни одного дорогого места… Рассказать, до чего я дошла?

Однажды в воскресенье поехала на ту станцию, где в сентябре все так удачно набрали грибов – и сначала провалилась в лесу в снег по пояс, а потом долго, до полного окоченения, в совершенном одиночестве стояла на деревянной платформе… Трагедия часто оборачивается гротеском. Моя тоже не избежала этой участи. К тому времени, когда я, убедившись, что превращаюсь в кусок замороженного мяса, решила уезжать, электрички, до того исправно открывавшие для меня одной игнорируемые мной двери, вдруг перестали останавливаться на этой станции без названия. Наверное, три, с перерывами минут по сорок, с веселым воем проскочили мимо, я уж готова была лечь и умереть без страданий, когда четвертая все-таки остановилась. И я долго залезала в тамбур на высокую ступеньку, упав там на четвереньки, а потом потешно ковыляла по проходу под равнодушными зимними взглядами сонных пассажиров…

Но с того дня произошел перелом, приведший к трагедии, на этот раз без смягчающего фарса.

За вес это время я намеренно не упомянула о главном действующем лице – его жене Ирочке. А именно она в те мрачные месяцы стала для меня проклятьем и живым ежедневным ужасом.

Я уж не помнила и не думала о том, что для мужа Ирочка – всего лишь «хихикающая идиотка», а только видела существо, чья жизнь по недоразумению накрепко связана с его жизнью. И я мучительно представляла себе, как ежедневно они сходятся в одном доме, как сотни непримечательных мелочей связывают их: тут и брошенная на стуле вчерашняя рубашка, и недопитый стакан чая, и влажное полотенце в ванной, и лыжи на балконе, и грозящее переполниться мусорное ведро – все эти говорящие детали совместного, пусть даже опротивевшего быта… И многое другое, ранящее: она, эта женщина, знает, как он ест, ходит, каким жестом откладывает утреннюю газету, наскоро допивая кофе и доглатывая последний бутерброд; каждый день видит, как он снимает куртку, устало и небрежно пихая ее в шкаф, помнит какие-то особые, сокровенные словечки, ужимки, которых мне никогда не видать. Все у них общее: ночник перед сном, коврик у кровати, забытый под ней чей-то шлепанец, персидская кошка с плоской мордахой, будильник, который кто-то из них наощупь душит в седьмом часу утра… Я не думала и не мучилась их интимной жизнью: Ирочка не была для меня ласкаемой женщиной, а просто чем-то вроде безмолвного свидетеля сокровенных тайн его домашней жизни. Таким могла стать даже собака и, будь Ирочка собакой, – она не меньшую зависть вызывала бы во мне. О, это не означало, что я готова была стать чем угодно, даже его верным псом – нет! Но мне хотелось, мечталось, вожделелось проникнуть и контрабандой подсмотреть запретное, доступное и канарейке, имейся она у него! Если б жили они не на четвертом, а на первом этаже, то знаю – я ежевечерне повторяла бы вслед за влюбленными всех времен их самую большую и возмутительную глупость: бродила бы бесцветной тенью под окнами, надеясь в щелку штор углядеть случайный взмах руки и празднуя как особое торжество дату, когда однажды штору задвинули по рассеянности на полчаса позже…

Но окна находились высоко, и мне оставалось только жадно разглядывать на работе действительно глупую Ирочку, бледную копию моего покойного Ленусика. Незаметно я подружилась с ней. Моя тезка радостно сообщила, что мужу удалось устроиться редактором в толстый солидный журнал, и он очень этому рад, так как учительство всегда претило ему. Я узнала, что Ирочка деятельно лечится от бесплодия, надеясь таким образом намертво припаять все время ускользающего мужа: бедняжка всерьез считала, что его «некоторая холодность» происходит от отсутствия детей, а вот роди она ему мечтанного наследника – и жизнь заиграет дотоле невиданными красками!