Наталья Веселова - Одиннадцатый час

Бедная дура! Если б она осталась жива и ухитрилась родить своего первенца… Представляю, от какого грандиозного разочарования она избавилась!

Ибо я решила убить ее.

«Как, каким образом вы до этого дошли?!» – вот Ваш внутренний возглас, я почти слышу его сейчас.

Дошла. Дошла мне и самой неизвестными извилистыми путями – теми же путями, какими и всякий, доходящий до умышленного убийства. Не думайте, это не была тошнотворная банальность под названием «устранение соперницы». Теперь мне трудно объяснить, но тогда само физическое существование на земле живого существа, имеющего свободный и законный доступ туда, куда путь мне заказан, отравляло мне не жизнь – жизни не было – а воздух, которым я дышала, пищу, глотаемую мной, воду в моем стакане… Я чувствовала чудовищную несправедливость предпочтения, отданного жизнью такой никчемной особи как Ирочка. Будь она собакой, я отравила бы ее крысиным ядом не задумываясь. Но она называлась человеком, и ее смерть неминуемо повлекла бы за собой пулю в затылок для меня или, еще хуже, пятнадцать лет колонии строгого режима. Мне же хотелось торжествовать безнаказанно…

Думала ли я о том, что, овдовев, он позовет меня? Думала и допускала. Ведь не уходят же посреди учебного года с работы из-за безразличной женщины – так бегут лишь от самого себя. И та пустота, которая образуется после смерти Ирочки, потребует заполнения. А готовая кандидатура – я. После шока, обязательно следующего за насильственной смертью пусть и нелюбимого, но близкого человека, уже невозможно заполнить пустоту существом, ему подобным. С ним мог случиться потрясающий перелом, дающий единственную возможность пересмотреть свою жизнь и круто повернуть ее – а такой поворот мог привести только ко мне… Но как я рассчитывала выстроить свою жизнь на чужой крови?! – в ужасе спросите Бы. А так и рассчитывала. Кровь Ирочки и всех, кто похож на нее, значила для меня тогда не больше, чем пятно, остающееся на потолке от раздавленного комара. Комара ведь давят не за то, что он кусает, а за то, что нестерпимо звенит среди ночи…

Ирочка звенела вовсю. Она без передышки рассказывала о своих новых платьях – их была у нее целая гора, она ежедневно меняла туалеты; ее до слез могла расстроить случайная царапина на лакированной туфельке или потерянная необыкновенная пуговичка от блузки. В магазине она выбирала нижнее белье так же истово, как миллионер – редкий бриллиант и, когда, наконец, добиралась до искомого, то ее пустые голубые глаза загорались настоящим похотливым блеском, точно у старого сладострастника… Она по два раза в неделю перекрашивала свои длинные волосы, так что я даже не знала, каков был их природный цвет, бесконечно сидела на экстравагантных диетах, чтоб навеки сохранить точеную фигурку – словом, предавалась всем изыскам полных ничтожеств…

В конце зимы она сообщила, что муж уезжает к родственникам на пару недель, она остается «скучать в одиночестве» – и тогда я назначила ее безвременную гибель на Восьмое марта.

В тот миг, когда я это бесповоротно решила, я чудесным образом перестала страдать. Страдания вытеснились беспрестанными размышлениями о способе, каким приговор будет приведен в исполнение.

Отравление, застреление, удушение и выбрасывание из окна были мною сразу отвергнуты. Отравить, при моих познаниях в химии и медицине, можно неудачно. Застрелить не из чего, кроме того, пистолеты всегда таинственным образом приводят к убийце. Удушить может не хватить сил – и удушат меня. Выкидывать из окна рискованно – старушки в доме напротив всегда начеку, да и с ее четвертого и даже с моего седьмого можно насмерть и не убиться…

Зарезать? Но как это делается? С первого раза не обязательно достанешь до сердца, а прелести фонтана крови из перерезанного горла или многократное тыканье в жертву кухонным ножом – удовольствие не для меня.

Тогда я вспомнила про самый простой способ, которым, может быть, было совершено если не первое, то уж точно второе убийство на земле. Речь идет об ударе тяжелым предметом по голове.

Дальше все просто. Мне можно было не заботиться ни о стирании отпечатков пальцев, ни об уничтожении других следов своего пребывания в доме – ибо кого удивит, что подружка забежала в гости к подружке? А то, что мы дружили, ни у кого давно не вызывало сомнений… Мотивов у меня тоже не наблюдалось: даже если б каким-нибудь чудом и узнали о том дне ранней осенью в лесу… Какому нормальному человеку пришло бы в голову, что именно там пустило корни чудище по имени «Умышленное Убийство»! Никто никогда не сможет извлечь на поверхность мою уродливую душу и вычленить из нее месяцы мук и метаний!

И день тот настал.

Но раньше я была введена в святилище – его дом. По всем правилам жанра, мои представления о нем оказались, как нарочно, прямой противоположностью увиденному. Никаких вам рубашек, чашек, ведер и лыж. Стерильность и асептика, как в операционной. Абсолютно безликая и бесхарактерная квартира – можно подумать, что зашел в дом-музей, хотя и там, согласно современной моде, принято создавать иллюзию кратковременного отсутствия хозяев, устраивая мнимый художественный беспорядок.

Выясненное мной психическое помешательство Ирочки еще и на чистоте добавило очко не в ее пользу: определенно, этот вредный элемент следовало немедленно изымать! Орудие убийства оказалось необязательным приносить с собой: оно красовалось прямо на зеркальном шкафу с нарядами и представляло собой чугунную статуэтку, точно копирующую неутешную пушкинскую деву. Что же, она будет единственной, кто оплачет Ирочку, спокойно подумала тогда я. Не приходилось даже придумывать обстоятельств казни, они напрашивались сами собой: нельзя сделать осужденной ничего более приятного, чем попросить ее продемонстрировать туалеты… Далее – взять плакальщицу и обрушить на податливый череп – это уже дело техники. Но, надо сказать, представить себе этот момент я не могла – просто думала , что поступлю так-то и так-то…

Труп пусть находит потом кто хочет, и сразу, конечно, милиция выйдет на меня… Да, была… Да, сидели, отмечали… Конечно, везде заходила… И волос мой… И окурки… Распрощалась и ушла домой… Ужасное несчастье… Невосполнимая потеря… Я, пожалуй, и слезу сумела бы выжать.

…Ирочка поила меня зеленым, с детства ненавистным чаем с тортом, с боем взятым накануне в «Севере», – готовить совершенно не умела, в чем сама застенчиво призналась как в единственном трогательном недостатке. И печенье, и варенье – все было покупное. Мы разговаривали, если можно назвать разговором ее беспрестанное смешливое тарахтенье, для приличия прерываемое моим тоскливым «Да неужели?!». Насколько помню, речь шла о материалах, ателье, какой-то потрясающей отделке, которой выпала честь украсить Ирочкино платье. Она сообщила, что готовится в нем… («Лежать в гробу», – помнится, подумала я, да так оно впоследствии и вышло.)