Наталья Веселова - Одиннадцатый час

Преступника судили, дали пятнадцать лет. На суде весь наш коллектив обливался слезами, как и раньше на похоронах, идя за гробом, где лежала Ирочка в том самом платье с необычной отделкой, в котором готовилась где-то блистать, а я так и не вспомнила, где…

Мой бывший возлюбленный и правда пришел ко мне вскоре после похорон. И оба мы удивились равнодушию, с каким я его встретила.

Итак, друг мой, я – убийца. Самый идеальный из всех, когда-либо существовавших в природе.

…– Ну вот, приятно посмотреть! – радовался о. Димитрий, выходя из палаты. – Вещь какая великая и – страшная: вы ведь теперь безгрешны. Как есть – безгрешны, Ирина Викторовна, раба Божия Ирина.

– Совсем-совсем? – после недели почти постоянного лежания Ирина впервые поднялась и провожала теперь священника по коридору.

Он шел медленно, приноравливаясь к ее тихому шагу, и вдруг поймал себя на шальной мысли: «А что! "Едино крещение во оставление грехов"… Болезни по грехам даются, а она теперь все равно что святая… Непорочная… Вдруг возьмет – да и выздоровеет?! От рака в последней стадии, а?! Дивны дела Твои, Господи! Бывают же чудеса… Ведь недаром же встала сегодня, а раньше-то еле шевелилась!». Он твердо ответил:

– Совсем-совсем. Из купели вышли – как новенькая. И Ангел-хранитель к вам теперь приступил. Вот и Пасха завтра, Светлое Христово Воскресенье, я приобщить вас приду, поздравить… Видите, как вам сразу после таинства полегчало!

Ирина остановилась, сосредоточенно посмотрела вперед, поджав губы. Потом сказала:

– Нет… Не успеете уже. Да, вот еще… Если все-таки успеете, то тетрадку завтра и отдам. А нет – в тумбочке у меня лежит, зеленая. Вам адресована…

– Ну вот, глупости, «не успею»! – обиделся о. Димитрий. – Теперь только и жить, с крестом-то. На Бога уповайте, и все будет хорошо…

Сделав еще несколько шагов, они оказались у двери. Ирина прошептала:

– Хорошо, да… – и встрепенулась: – Благословите, батюшка! – она растерянно встала перед священником.

О. Димитрий сразу деловито обучил новообращенную, как складывать руки, благословил, проверил, твердо ли она усвоила способ правильно творить крестное знаменье, и, распрощавшись, удалился твердой размашистой походкой: он был очень горд и счастлив, что сподобил его Господь вернуть в Его разбредшееся стадо еще одну бестолковую овцу-потеряшку.

– Сами-то дойдете обратно? – услышала Ирина рядом чей- то голос.

Она тяжело повернулась и увидела медсестру Ларису Васильевну, замершую перед ней в стойке готовности. Собрав все силы, Ирина решительно отклонила помощь:

– Попробую, – тихо, словно хрусталь перед собой неся, двинулась в обратный путь, а сестра плелась сзади с явным намерением подстраховать, если что: утром она получила полтинник и теперь отрабатывала.

Доковыляли до палаты. Больная уж было ступила за дверь, как вдруг Ларису Васильевну осенило:

– Ирина Викторовна, миленькая! Вы ж в понедельник нотариуса хотели – так он здесь уже! В триста пятнадцатой сидит, родственник чей-то, бумагу оформляет! Может, позвать его и к вам?

И тут она стала свидетелем необычайного явления: привычно темное, невыразительное лицо с парой мрачных глаз в один миг не то что озарилось – вспыхнуло! За какую-то секунду на нем неуловимо сменилось несколько недоступных выражений, словно шла острая, жгучая, болезненная борьба.

– Вот как, значит… – как бы внутрь себя проговорила смертница, явно и мучительно волнуясь, и, как по приказу, будто вмиг сжала сама себя в кулак. – Пригласите, – прозвучал ее обычный, отчетливый и повелительный голос.

И она закрыла дверь перед носом медсестры.

В результате этого короткого разговора, в то самое время, когда за четверть часа до окончания впуска посетителей, нарядная, в меру веселая и ласковая Юля входила к тете в палату, с ходу распахивая объятия – все было уже кончено: один экземпляр только что подписанного и заверенного по всем правилам завещания покоился у Ирины в тумбочке, вложенный в зеленую тетрадку, а другой в дипломате нотариуса ехал в машине, чтобы в понедельник лечь на полку нотариальной конторы.

Но Юля этого не ведала, потому что Ирина, пожалев ее, не захотела ничего рассказывать заранее: «Что уж теперь… Узнает еще…» – и, немножко чувствуя себя Иудой, расцеловалась с племянницей. Сегодня она получила в подарок большую коробку птифуров – лакомства, вызывавшего у нее с самого детства чувство, сравнимое только с нездоровой похотью. Раньше она могла, не моргнув глазом и не заболев животом, в один присест умять такую коробку, сожалея лишь о том, что та маловата. Но теперь дело обстояло иначе: глядя на соблазнительно открытую Юлей упаковку, вдыхая сладкий, жирный запах, воскрешавший в памяти что-то волнующее, трепетное и светлое, она почему-то не торопилась приняться за угощение…

Ирина знала, что это уходит жизнь, а вместе с ней – и все символы плотских радостей загодя стираются, перестают быть привлекательными и желанными…

А Юля сегодня не зря нарядилась с особенным старанием: именно в эту ночь дежурил один молоденький смазливый доктор. Всегда во время Юлиных приходов он очень убедительно стрелял в ее сторону большими плюшевыми глазами и приглашающе лыбился, полагая, очевидно, что может прельстить стройную коллегу-красотку своей стерильно вымытой особой.

В ординаторской, выйдя от тетки в десятом часу, Юля грузно, словно придавленная непосильной ношей, опустилась на стул перед осоловелым от радостного предчувствия эскулапом. Она подняла на него трагическое лицо, как бы дрожащее от невыплаканных слез – и молодой дурак сразу почувствовал себя сильным, красивым и надежным мужчиной, призванным утешить, как получится (чем больше, тем лучше) убитую горем хрупкую беззащитную девушку.

Юля тяжело выдохнула, горько кривя рот:

– Умирает тетя… Не могу больше. Не могу, – она выдохнула еще раз, сглотнула, и в глазах проступило настоящее отчаянье.

«Плохо дело, – подумал доктор. – Если она в такой печали, то ее, пожалуй, сегодня ничем не проймешь».

– Вы очень ее любите? – сочувственно спросил он.

Юля придала своему лицу такое выражение, какое видела в кино у актеров, когда они изображали мужественных героев, стойко переносящих страшное, непоправимое несчастье.

– Как мать, – она скомкала губы, и взгляд ее стал неподвижным. – С детства со мной. На ноги поставила. Образование дала. Личной жизнью пожертвовала. Сирота я, с пяти лет… – в голосе засквозили с трудом сдерживаемые рыдания.

– Но, коллега, – решился доктор. – Сами, как врач, знаете: помочь нельзя… Остается только ждать. Мужайтесь – что тут скажешь…

Юля скорбно наклонила голову:

– Да. И у меня к вам, коллега… Как вас, простите, по имени-отчеству? Юрий Юрьевич, у меня к вам огромная просьба. Как у врача к врачу.