Кэй Стрэхен - Следы

— Прекрасно! — сказал я. Кроме разве что того, что никто в доме не прятался, так же как никто из него не сбегал. Ирен отперла дверь Люси только потому что это была первая дверь, которая попалась ей на глаза, как только она выбежала из комнаты отца. Если, как вы мне намекаете, Ирен с кем-то планировала покушение на отца, то согласилась ли бы она на план, который поставит ее в положение, в котором она находится сейчас, — то есть в положение единственного человека, кто не был заперт в своей комнате?

— Ирен глупа. Она могла слепо согласиться, особенно если тот, кто все это спланировал был умен. Вот так и есть, Нил. Повторяю, я настаиваю на том, что Ирен глупая. Предположим, и это кажется даже более верным, что кто бы ни планировал убить Дика, он наверняка не посвятил Ирен в свой настоящий замысел. Положим, что кто-то заставил ее поверить, что в ту ночь должно было произойти что-то другое — нет, я понятия не имею, что. Тут свою роль могла сыграть веревка. Но снегопад, по всей видимости, испортил запасной план. Никто не ожидал снега в октябре. На моей памяти так рано снег выпадал лишь однажды — когда я была еще совсем малышкой. В общем, предположим, что Ирен помогла злодею, но не сознательно — как простофиля, ей просто управляли. Это возможно, не правда ли?

— Нет, — сказал я. Ирен не может сдержать секрет, даже если это вопрос ее собственных жизни и смерти. Если бы она была в этом замешана, но не имела никаких злых намерений, она бы обязательно рассказала об этом Крису, умышленно или случайно. Нужна невероятная отвага, которой у Ирен нет, чтобы держать секрет в такое время. Если бы она что-то подобное рассказала Крису, он бы обязательно дал нам об этом знать. Сомневаться в честности Ирен или нет — ваше право. Но вы не можете сомневаться в Крисе — только не в таком деле.

— Могу, — сказала тетушка Грасия. И сомневаюсь. Я, по той или иной причине, сейчас сомневаюсь в каждом в этом доме, кроме твоего деда и, возможно, Люси.

Это «возможно» вывело меня из себя.

— И даже в самой себе? — сказал я. Я очень по-хамски задал этот вопрос.

Она тихо ответила:

— Нет. Но иногда я и в себе сомневаюсь.

— Все в порядке, — ответил я, — но вам лучше прямо сейчас перестать сомневаться в Люси…

— Я никогда и не думала, — перебила тетушка Грасия, — что Люси зашла к Дику в комнату и застрелила его. Не будь абсурдным, Нил.

— Что бы вы о ней ни думали, — сказал я, — это ничего не меняет. Она была в моей комнате уже через минуту после того, как прозвучал выстрел. Если бы вы ее тогда видели… — я не договорил, мне было слишком больно.

— Да. Я знала, что она сразу пришла к тебе, Нил.

Я встал и подбросил бревно в камин. Я не осмеливался ничего ей ответить.

Прошло несколько минут, и она снова заговорила. Она хотела, чтобы я перестал заступаться за Ирен. Сказала, что не важно, что я говорил семье; но когда чужие люди, представители власти, придут меня допрашивать, она думает, что мне не стоит так рьяно отстаивать невиновность Ирен. А закончила она словами:

— Тебе она не нравится, Нил. И никогда не нравилась. Ты сам мне говорил, как ее ненавидишь. Тогда почему сейчас показываешь такое отношение к ней? Ты возмущаешься даже попыткам ее мужа доказать ее историю — возмущаешься, ссылаясь на то, что Ирен, ни под каким предлогом, не сможет совершить подлость.

— Вздор! — сказал я. — Послушайте, есть большая разница между «подлостью», как вы это только что назвали, и убийством — или даже помощью убийце.

— Безусловно, — сказала она.

На этот раз я решил ей ответить.

— Вы думаете, что я убил отца, а Ирен мне в этом помогла?

— Я думаю, — прямо ответила она, — что Ирен пришлось бы помочь тебе или Кристоферу, или Олимпии — или кому угодно чужому, кто от нас сбежал. Рассудок заставляет меня оставить надежду на то, что это был кто-то чужой. Заметь, что я исключаю своего отца, саму себя и Люси. Ужасы последних дней порой заставляли меня усомниться в себе; но это всего лишь волнение — ничего больше. Полагаю, никто не может сомневаться в моем отце или в Люси.

— Хорошо, тетушка Грасия, — ответил я. Не могу объяснить, но ее слова о моментах сомнения в самой себе очень ласкали мой слух. — Давайте посмотрим на это с другой стороны. Какой смысл был бы Крису, Олимпии или вам — давайте исключим вас — или мне убивать отца? Я имею в виду, зачем кому-нибудь из нас это делать?

— А зачем вообще кто-то убивает? — спросила она. — Из-за того, что человеческий разум не мыслит в унисон с разумом Творца, человек может его потерять — стать сумасшедшим надолго или на совсем короткий промежуток времени. Зачем Дику было убивать Эноса Карабасса?

— Потому что он пытался изнасиловать мою мать, — ответил я.

— Так сказал Дик, и думаю, сам в это верил. Энос любил меня. Он преклонялся предо мной, говорю тебе. А я любила — боготворила его. Это было наказанием нам за то, что мы поклонялись друг другу, а не нашему Творцу. Но с такой любовью ко мне и ко всему женскому роду из-за меня, ты можешь думать — ох, как глупо с моей стороны разговаривать с тобой об этом! Забудь. Я скажу это. Дик был безумно, дико ревнив. Ты сын Дика. Но это воздаяние от Бога. Если это сделал ты, надеюсь, что ты останешься свободен так же, как и Дик; а перед смертью ты можешь быть спасен, прощен и быть готов перейти в величайшее состояние блаженства — так же, как и Дик.

Я не знаю, почему это меня не разозлило. Было такое ощущение, что кто-то просто занавесил часть моего сознания, и обвинения тетушки Грасии будто отошли в сторону, а передо мной пролился свет — все тусклые, странные вещи, которые заставляли меня бояться самого себя просто… исчезли.

Думаю, что это облегчение дало мне возможность ей посочувствовать. Мне было ее ужасно жаль — эти ее сомнения, ее несчастная, потрепанная любовь. Я пытался как-то ее успокоить.

— Это же здорово, тетушка Грасия, что если отцу все-таки суждено было умереть, то он умер после того, как принял крещение. И смог уйти, как вы сказали, спасенным, прощенным и готовым перейти в величайшее состояние блаженства…

Она резко меня оборвала:

— С чего это ты так со мной разговариваешь? Ты не веришь в это, и я это знаю. Что ты пытаешься сделать? Поймать меня в ловушку?

— В ловушку? — повторил я как дурак.

Я совершенно ее не понял. Ты знаешь, каково мне, Джуди. Я хорошо соображаю, но на это нужно время — много, очень много времени. Это ведь Марк Твен сказал: «Когда сомневаетесь, говорите правду»? Я попробовал.

— Я пытался успокоить вас, дорогая, — сказал я.

— Нет, не пытался, — огорошила она меня. — Но заставил. Заставил меня вспомнить. Порой я забываю. То, что ты сейчас сказал, имеет смысл. Именно поэтому я могу это вытерпеть. Все, что имеет смысл, можно вынести.