Агата Кристи - Часы. Пальцы чешутся. К чему бы? Вечеринка на хэллоуин

— И что было дальше? — спросил Пуаро.

— Хотя вы, я совершенно уверен, прекрасно осведомлены о дальнейшем развитии событий, позволю себе напомнить. Заключение графологов недвусмысленно утверждало, что сие распоряжение есть не более чем грубейшая подделка, а почерк, которым оно написано, лишь отдаленно напоминает манеру письма миссис Ллуэллин-Смайд. Миссис Смайд не любила пишущей машинки и часто просила Ольгу писать личные письма вместо нее по-возможности сходным почерком, предоставляя ей, таким образом, прекрасную возможность поупражняться. Не вызывает сомнений, что после смерти миссис Ллуэллин-Смайд девица решилась на большее, рассудив, что достаточно набила руку и сумеет подделать почерк хозяйки. Единственное, о чем она забыла, а точнее, наверняка не знала, это графологическая экспертиза.

— Следующим шагом, очевидно, было возбуждение иска с намерением оспорить документ в судебном порядке?

— Именно так. Но, пока его оформляли и отправляли в суд, произошла обычная в таких случаях проволочка, и барышне отказала выдержка. Она, как вы изволили выразиться, пропала.

Эркюль Пуаро встал со стула, откланялся и удалился. Джереми Фуллертон откинулся в своем кресле и, невидяще глядя в стену, принялся задумчиво постукивать кончиками пальцев по крышке стола. Потом взял лежавший перед ним документ и попытался на нем сосредоточиться. От этих безуспешных попыток его оторвало негромкое жужжанье телефона.

— Да, мисс Майлз?

— Пришел мистер Холден, сэр.

— Ах да… Но он, кажется, должен был явиться сорок пять минут назад. Он объяснил причину опоздания? Ну, конечно. Все то же самое, обычные отговорки. Скажите ему, что у меня сейчас другой посетитель. Пусть приходит на следующей неделе. Назначьте ему какое-нибудь время. Этому надо положить конец.

— Хорошо, мистер Фуллертон.

Он опустил трубку и снова уставился на документ, который все еще держал в руке, по-прежнему не в силах вникнуть в его суть. В его памяти одна за другой мелькали картины прошлого. Два года… Прошло уже почти два года, и вот этот странный человечек с огромными усами; несколькими вопросами разом оживил угасшие воспоминания. И, конечно, тот разговор, почти двухлетней давности…

Он опять, словно наяву, увидел в кресле напротив себя девушку: невысокого роста, коренастую, с оливково-смуглой кожей и темно-красными чувственными губами. У нее были широкие скулы и яростно-напряженный взгляд голубых глаз, смотревших на него из-под густых бровей. Страстное, полное жизни лицо… Лицо человека, познавшего страдание, обреченного страдать вечно и не желающего с этим мириться. Лицо человека, который будет драться и отстаивать свои интересы до конца. Любопытно, где она теперь, подумал он. Как бы там ни было, она сумела… А что, собственно, она сумела? Помогал ли ей кто-нибудь? Наверное… И теперь она снова в каком-то далеком уголке своей истерзанной катаклизмами страны. Откуда сбежала и куда вынуждена была вернуться под угрозой ареста.

Джереми Фуллертон был ярым законником. Он свято верил в силу закона и откровенно презирал современных судей за слишком мягкие приговоры и увлечение казуистикой. И это в то время, когда студенты ввязываются в сомнительные делишки, молодые домохозяйки подворовывают в универсамах, вчерашние школьницы укрывают деньги у своих работодателей, а мальчишки корежат телефоны-автоматы… И ведь не от крайней нужды, которая довела их до отчаяния. Просто большинство из них настолько были избалованы в детстве, что выросли в полной уверенности, будто им позволено брать все, в том числе то, что они не в состоянии купить. Однако при всей своей приверженности закону, Фуллертон обладал и даром сострадания. Он умел жалеть людей. И ему было жаль, ужасно жаль Ольгу Семенову, хотя в то время его ни в малейшей мере не тронули страстные доводы, которые она привела в свое оправдание.

— Я пришла к вам за помощью. Я надеялась, вы мне поможете. Как в прошлом году… с бумагами, чтобы мне остаться в Англии еще на год. Мне объяснили, что у меня есть право хранить молчание и самой выбирать себе адвоката. Вот я и пришла к вам.

— К сожалению, те самые обстоятельства, о которых вы упомянули, — Фуллертону запомнилось, как сухо и холодно он это произнес, пытаясь скрыть одолевавшую его жалость, — вынуждают меня отказать вам. Я не вправе оказывать вам юридические услуги в данном деле, поскольку являюсь адвокатом семьи Дрейков. Как вам известно, я был поверенным миссис Ллуэллин-Смайд.

— Но она умерла. Покойникам поверенные ни к чему.

— Она вас любила…

— Ну да. Про то я вам и толкую. Потому и хотела оставить мне деньги.

— Все свои деньги?

— Ну и что? Что здесь такого? Она не любила своих родственников.

— Это не так. Она очень любила своих племянника и племянницу.

— Ну ладно… Мистера Дрейка она, может, еще и любила, но уж точно не его жену. Она всегда считала ее настырной. Миссис Дрейк всюду совала свой нос. Она не разрешала старой миссис заниматься садом, не разрешала ей кушать то, что она хотела, и вообще не разрешала все, что ей нравится…

— Миссис Дрейк очень добропорядочная женщина. Она просто старалась, чтобы тетя выполняла предписания врача: соблюдала диету, не переутомлялась в саду и прочее…

— Людям не всегда хочется выполнять предписания врачей. И им не нужно, чтобы кто-то лез им в душу. Им нравится жить своей собственной жизнью и делать то, что хочется. У хозяйки было полно денег. Она могла купить все! Все что хотела! Она была такая богатая, что могла делать все, что ей хочется. А у ее племянника и своих денег хватает. У них прекрасный дом, одежда, две машины. У них есть все. Что же им еще нужно?

— Они ее единственные кровные родственники.

— Но она хотела, чтобы деньги достались мне. Она меня жалела. Она знала, через что мне пришлось пройти. И про отца знала, которого увезли и мы его больше никогда не видели. И про маму, как она умирала… И про всех остальных тоже. Это ужасно — то, что я перенесла. Вы-то не знаете, что значит жить в таком государстве. Нет-нет. Вы за полицию. Вы против меня.

— Ошибаетесь, — возразил Фуллертон. — Я очень вам сочувствую, но в том, что случилось, виноваты только вы сами.

— Неправда! Неправда! Что я такого сделала? Ну что? Отдавала ей всю себя… Носила то, что от нее прятали… Шоколад, сливочное масло… Они давали ей только растительное, а она его терпеть не могла! Ей маслица хотелось. Много масла…

— Дело не в масле, — заметил Фуллертон.

— Я ходила за ней, заботилась! А уж как она мне была благодарна! И надо же, только я проведала, что она по доброте душевной завещала все мне, как являются эти Дрейки и говорят, что я ничего не получу. И говорят про меня всякие гадости. Будто я на нее плохо влияла. Или… Говорить даже тошно… Их послушать, так это я сама ту бумагу написала. Как же это можно! Хозяйка ее написала, кто ж еще? А потом отослала меня из комнаты и позвала уборщицу и Джима-садовника. Чтобы они подписали. Они, а не я. Так что мои это деньги! Мои! Почему же я должна отдавать их каким-то Дрейкам? Неужели же я не заслужила немного счастья? А как я обрадовалась. Прикинула уже, что буду делать дальше.