Агата Кристи - Труп в библиотеке. Отравленное перо. Пять поросят. Час зеро

Вот так внезапно все это началось.

Через несколько дней мы снова встретились. Он хотел, чтобы я приехала к нему в Девоншир — там есть один замечательный пейзаж, на фоне которого он и собирается меня писать.

— И учтите, я женат. И очень люблю свою жену.

Я заметила, что если он ее любит, значит, она славная женщина.

— Она необыкновенная женщина, сама доброта, — сказал он. — По правде говоря, — продолжал он, — она прелесть, и я ее обожаю. Так что примите это к сведению, милая Эльза, и ведите себя соответственно.

Я сказала, что все хорошо поняла.

Он начал работу над картиной через неделю. Кэролайн Крейл встретила меня очень радушно. Хотя я ей не очень понравилась — собственно говоря, почему я должна была ей понравиться? Эмиас вел себя осторожно. Ни одного слова, которое могло бы вызвать подозрение его жены, я тоже держалась с ним почтительно и нарочито вежливо. Но мы оба понимали — это лишь видимость.

Через десять дней он велел мне возвращаться в Лондон.

— Но картина еще не закончена, — сказала я.

— Она еще и не начата, — объяснил он. — Честно говоря, я не могу писать вас, Эльза.

— Почему? — спросила я.

— Вы сами знаете почему, — ответил он. — И поэтому вам придется убраться отсюда. Я не могу сосредоточиться, потому что думаю только о вас.

Мы были в Оружейном саду. День был жаркий и солнечный. Пели птицы, и жужжали пчелы. Казалось, мы были окутаны атмосферой счастья, мира и покоя. Но я этого не чувствовала. Было во всем этом что-то… трагическое. Как будто… все, что было в дальнейшем предопределено судьбой, уже витало над нами. Уже тогда…

Я понимала, что мой отъезд в Лондон ничего не изменит, но сказала:

— Хорошо. Если вы хотите, чтобы я уехала, я уеду.

— Умница, — похвалил меня Эмиас.

Я уехала и не стала ему писать.

Он продержался десять дней, затем приехал сам. Он очень похудел и казался таким изможденным и несчастным, что я даже испугалась.

— Я предупреждал вас, Эльза, — сказал он. — Не говорите, что я вас не предупреждал.

— Я тебя ждала, — ответила я. — Я знала, что ты приедешь.

У него вырвался стон, когда он сказал:

— Есть вещи, которые мужчина не в силах преодолеть. Я не могу ни спать, ни есть, ни работать, потому что все время думаю о тебе.

Я сказала, что знаю об этом и что чувствую то же самое с той минуты, как его увидела. Это — судьба, и незачем с ней бороться.

— Но ты ведь и не боролась, Эльза? — спросил он. И я честно ответила, что совсем не боролась.

Ты еще слишком молода, сказал он, на что я ответила, что это не имеет значения. Следующие несколько недель, должна признаться, мы были счастливы. Даже не счастливы, нет, это не отражает нашего состояния. Это было нечто более глубокое и пугающее.

Мы были созданы друг для друга и наконец обрели друг друга, мы чувствовали, что нам необходимо быть вместе. Навсегда.

Но в какой-то момент Эмиас начал вдруг переживать из-за незаконченной картины. Она не давала ему покоя.

— Забавно получается, — сказал он мне. — Раньше я не мог тебя писать — меня слишком отвлекала сама модель. А теперь я хочу писать тебя, Эльза. Очень хочу и уверен, что эта картина станет моей лучшей картиной. Мне не терпится взять в руки кисти и написать тебя сидящей у старинной бойницы — на фоне безмятежного голубого моря и чинных деревьев, где ты… ты будешь диссонирующей песней торжества. Именно так я должен написать тебя, — продолжал он. — И прошу тебя, не мешай мне, пока я буду работать. Вот когда картина будет закончена, я все расскажу Кэролайн, и мы распутаем наши отношения.

— Кэролайн устроит скандал по поводу развода? — спросила я.

— Думаю, нет, — ответил он. — Но женщины существа непредсказуемые.

— Мне жаль, — сказала я, — если это причинит ей боль, но в конце концов она не первая и не последняя.

— Очень правильно сказано, Эльза. Но Кэролайн не слушается, никогда не слушалась и уж наверняка и впредь не будет слушаться голоса разума. Она любит меня, понятно?

— Понятно, — сказала я, — но если она тебя любит, то должна понять и простить. И поэтому наверняка не захочет мешать, не станет удерживать тебя против воли.

— Такие проблемы не решаются с помощью прописных истин, почерпнутых из современной литературы. Сама природа велит человеку бороться не на жизнь, а на смерть.

— Но мы все-таки цивилизованные люди, — возразила я.

— Цивилизованные? — рассмеялся Эмиас. — Кэролайн, наверное, с удовольствием зарубила бы тебя топором. Она вполне на такое способна. Разве ты не понимаешь, Эльза, что она будет страдать — страдать? Знаешь ли ты, что такое страдание?

— Тогда не говори ей, — сказала я.

— Нет, — упирался он. — Разрыв неизбежен. Ты должна принадлежать мне, и принадлежать на законных основаниях, Эльза. Чтобы весь мир знал, что ты моя.

— А что, если она откажется развестись с тобой? — спросила я.

— Не думаю, — ответил он.

— Чего же тогда ты боишься? — спросила я.

— Не знаю… — медленно произнес он.

Понимаете, он знал Кэролайн. Я же совсем ее не знала.

Если бы я только могла предположить…

Мы вернулись в Олдербери. На этот раз обстановка была сложной. Кэролайн что-то заподозрила. Мне это не нравилось… очень не нравилось… с каждым днем все больше. Я всегда ненавидела ложь. Я считала, что нам следует ей обо всем рассказать. Но Эмиас и слышать об этом не хотел.

Но самым потрясающим было другое — я видела, что ему все это было совершенно безразлично. Он любил Кэролайн и не хотел причинять ей боль, но, в сущности, его мало трогало, честно ли или нечестно по отношению к ней он себя ведет — ему на это было глубоко наплевать. Для него не было ничего важней его живописи, все остальное было вторично. Никогда еще за все время нашего знакомства я не видела его в таком экстазе, он работал как одержимый. Теперь-то я понимаю, что он был настоящим гением. Настолько увлеченным своим творчеством, что его мало заботили такие мелочи, как соблюдение приличий или чье-то двусмысленное положение. Я же воспринимала все очень болезненно. Я оказалась в крайне неловкой ситуации. Кэролайн меня терпеть не могла — и была по-своему права. Единственное, что могло что-то изменить, — это открыть ей правду.

Но Эмиас продолжал твердить, что нельзя дергаться, пока он не закончит картину. А может, никаких дерганий и не будет, сказала я. У Кэролайн ведь наверняка есть чувство собственного достоинства и гордость.

— Я не хочу двуличничать, — настаивала я. — Мы должны сказать ей все как есть.

— К чертям твою честность! — взорвался Эмиас. — Я пишу картину, мне некогда. Дай мне нормально работать.

Я его понимала, он же меня понять не хотел.

В конце концов я не выдержала. Кэролайн завела разговор о планах на осень. Она говорила об их поездке к одному скульптору с такой уверенностью, что мне стало тошно, противно и стыдно, оттого что мы держим ее в полном неведении. Ну а если честно, меня раздражало, что она совершенно меня игнорировала, причем так вежливо и утонченно, что и придраться было не к чему.