Джон Макдональд - Мы убили их в понедельник

— Дуайт, я постараюсь забыть о Мэг и взглянуть на ситуацию с точки зрения копа, — продолжал я, надеясь, что моя речь не выглядит продуманной заранее. — Ты не был особенно популярен в городе и до того, как убил единственную дочь Пола Хейнамена. Это ведь не то же самое, что прикончить дочку работника с мельницы.

— Да ну? Вы пытаетесь убедить меня, лейтенант Хиллиер, что не все равны в глазах закона?

— Брось, Дуайт. Пол Хейнамен все еще издатель «Брук-Сити дейли пресс» и директор коммерческого банка. Он по-прежнему занимает видное положение в своей партии. В этом отношении ничего не изменилось. Ни он, ни Пол-младший не хотят, чтобы ты торчал в городе, напоминая им о том, что произошло с Милдред. Учитывая их влияние, как ты надеешься получить работу?

— Пока что мне не нужна работа, зятек. Я приберег кое-какие денежки.

Я подавил желание накричать на него и продолжал тем же рассудительным тоном:

— Не порицаю тебя за желание… сделать подобный жест.

— Жест? Брук-Сити кое-что взял у меня, и я хочу это вернуть.

— Ты не можешь вернуть потерянные пять лет.

— У меня отобрали свободу, способ, которым я зарабатывал на жизнь, и тысячу восемьсот двадцать шесть ночей.

— Месть — не очень хороший выход…

— Месть? Кому, лейтенант? Я убил Милдред, не так ли? Она была дрянной девчонкой со скверным характером, согласен, но нельзя же убивать людей только потому, что у них дурные манеры. Это антисоциально.

— Очевидно, мне не удастся выставить тебя из города.

— Законным путем — нет. А ты уважаешь закон.

— Но я предупреждаю тебя: постарайся не особенно бросаться в глаза. Вчера в «Пресс» появилась редакционная статья в черной рамке под названием «Реабилитация в современном стиле». Выглядела она не слишком приятно.

— Я должен подать в суд за клевету?

— Слишком много людей не желают твоего возвращения. Если они поймут, что не в состоянии выгнать тебя из города, то постараются, чтобы ты снова оказался в Харперсберге.

— Примерно это я и предполагал.

— Так что тебе не стоит торчать здесь слишком долго.

— Но все складывается именно так, как я хотел, Фенн. Кто может меня тронуть? Моя дорогая сестра замужем за полицейским. Она мне все уши прожужжала о том, какой ты добросовестный офицер.

— Но я не смогу тебе помочь…

— Ты имеешь в виду, что в Брук-Сити есть скверные люди, которые могут манипулировать законом в своих интересах? Ну, если они в состоянии это делать, лейтенант, то чего стоит ваша добросовестность? Бесплатных яблок и бесплатного кофе?

— Есть практические соображения, которые нельзя не учитывать…

Внезапно в его речи появились гнусавый акцент и невнятная дикция жителя холмов.

— Полицейский не может защитить своего родственника? Возможно, за тобой наблюдают, чтобы ты не защищал меня слишком усердно? «Бедный лейтенант Хиллиер, — сочувствуют они. — Заполучил шурина-головореза. Но он достаточно смышленый, чтобы придумать для себя какое-нибудь поручение в соседнем округе, покуда мы втопчем этого убийцу лицом в грязь». — Дуайт усмехнулся и заговорил без всякого акцента: — Ты разрываешься между Мэг и чувством долга.

— Я на это не напрашивался.

— Хорошо, что Мэг не вышла за молочника. Может, в доме было бы побольше денег, но это не было бы так полезно для меня.

— Должно быть, это чертовски легкий и приятный образ жизни, Дуайт, думать о людях только с той точки зрения, с какой ты можешь их использовать. Ты использовал Мэг всю жизнь, как, впрочем, и всех, кто был в пределах твоей досягаемости.

— Это моя величайшая беда, Фенн, и я благодарен тебе за то, что ты сорвал повязку с моих глаз. Теперь я понимаю — мне следует сосредоточиться на том, что я могу дать, а не что могу взять. Истинное счастье заключено именно в этом. Самоотверженность, преданность, смирение. Да, сэр, смиренные унаследуют землю.

Я посмотрел на него и увидел знакомую сатанинскую усмешку.

— Ты не изменился.

— Как ты можешь быть в этом уверен? Может, мое величайшее желание — стать таким, как ты? Должно быть, здорово стать Фенном Хиллиером, борцом за справедливость! Если человек знает, что поступает правильно, то для него не имеет значения, что любой член муниципального совета, начиная от мэра, может плюнуть ему в лицо и отойти как ни в чем не бывало. Ему не важно, что он никогда не покупал и не купит новую машину, что он может позволить себе пару шнурков для ботинок только в год, оканчивающийся нечетным числом. Не важно, что он навсегда застрял в грязном городишке, раз ему позволяют носить оружие и звезду и защищать человеческие права. Но теперь, малыш, ты со мной в одной лодке, поэтому держи голову пониже, так как ты не знаешь, что я выкину в следующую минуту и как это отразится на Мэг, на тебе и на детях.

Автомобиль спускался по серпантину, а я так рассвирепел, что довел скорость до семидесяти. Я мог бы избавить от мучений многих людей, если бы свернул вправо и направил машину в обрыв.

Да, но какое состояние самоотверженно погибший коп может оставить жене и детям?

Вскоре я нарушил пятнадцатимильное молчание, спросив:

— Это действительно было тяжело?

— Да, только не в начале и не в конце срока. Вначале было легче, потому что губернаторский комитет все еще заседал и они ждали указаний. Кое-что должно быть известно каждому копу, лейтенант. Тюремному начальству может поступить указание, чтобы заключенный чувствовал себя как в отеле — разве только без женщин; или же, напротив, превратить его жизнь в ад, заставив мотать срок на полную катушку. Именно такое указание они получили насчет меня. Хадсон болтал чушь, будто я мог выйти на свободу полтора года назад. Они просто ждали, пока этот чертов комитет прекратит заседать. А под конец стало легче, возможно, потому, что они просто устали. Когда убедишь человека, что, даже если он станет прижигать тебе пятки раскаленным железом, ты все равно будешь только усмехаться, у него пропадает энтузиазм. Но в середине срока было скверно. Это не та ситуация, когда они стараются не оставлять на тебе следов. Тебя могут приковать к решетке и дубасить половинкой бейсбольной биты. Когда бита трескалась во время игры, от нее аккуратно отпиливали обломок с рукояткой для Бу Хадсона. Он так пыхтел, упражняясь на заключенных, что, казалось, вот-вот свалится в обморок. Я либо сидел в одиночке, либо выполнял самую тяжелую, грязную и опасную работу. Мне выделили худшую камеру в старом блоке — неотапливаемую зимой и раскалявшуюся докрасна летом. Меня били, пытали, накачивали касторкой так, чтобы лопнули кишки. Когда я начинал околевать, меня запихивали в больницу, хотя я ни разу об этом не просил. Да, лейтенант Хиллиер, это в самом деле было тяжело. Может быть, они бы не так усердствовали, несмотря на указания, но, когда человек не хнычет, не просит пощады, даже не вытирает кровь с лица и встает, пока его держат ноги, это доводит их до белого каления.