Энн Гленконнер - Убийство на острове Мюстик [litres]

Когда приходит пастор Боакье, я спешу переговорить с ним. Пусть и новичок на Мюстике, он всем пришелся по душе; всегда выглядит ухоженным, волосы уложены в тугие косички, выражение на лице серьезное. Пастор поразил меня силой своего добра, взяв молодежь под крыло. Доброй улыбкой он вселяет в меня уверенность в том, что все проблемы разрешимы, однако мрачнеет, когда я сообщаю ему о смерти Аманды Фортини. Я хочу, чтобы Боакье объявил об этом в самом начале службы, – тогда мы сможем почтить память обоих.

– Леди Ви, как могло случиться подобное в таком тихом месте? – негромко говорит он.

– Не знаю, отец, но мне очень хочется, чтобы это прекратилось.

– Какая трагедия для обеих семей… Обещаю, я буду молиться за них обоих.

Я всегда находила утешение в церкви, но сейчас, когда я сажусь на свое место, мне кажется, что молиться за Аманду и Томми – слишком поздно.

Саша Милберн не замечает меня, когда спешит по проходу. На девочке темно-синее платье с высоким воротом, в нем она похожа на викторианскую гувернантку; подол волочится. Я вижу, что Саша плакала, но не могу забыть ее поведение в «Светлячке». Раньше она была такой милой девочкой, все лето играла с Лили; сейчас же обременена заботами, словно ей тяжело плыть во взрослом мире. Саша садится на скамью и вытирает глаза, и неожиданно у меня в сознании начинают тесниться мои собственные утраты. В последний раз я хоронила принцессу Маргарет. Она сама распланировала все детали церемонии, потребовав, чтобы служба проводилась в узком кругу родственников и близких друзей в часовне Святого Георгия в Виндзорском замке, без посторонних. Я закрываю глаза, вызывая в памяти более счастливые события, отмечавшиеся в Бамбуковой церкви; свадьбы, праздновавшиеся в прекрасный летний день, чашки с рисом, которым мы забрасывали новобрачных вместо конфетти…

Я испытываю облегчение, когда приходит Филип, уже оправившийся от своей болезни и выглядящий безупречно в темном льняном костюме. Он всегда знает, как помочь мне, и сразу же берет мою руку в свою.

– Я принес добрую весть с Сент-Люсии. Джаспер наконец-то достиг прогресса. Он был в приподнятом настроении, когда мы говорили по телефону, – шепчет он мне.

– Слава богу. Я свяжусь с ним сегодня.

Я слишком увлечена наблюдением за людьми, чтобы внимательно слушать Филипа. Больше половины пришедших – из Лоуэлла. Я замечаю Декса Адебайо, одетого в яркую гавайку с розовыми фламинго, летящими по его груди, однако выражение его лица не столь жизнерадостное, а язык тела говорит о нервозности. Возможно ли, что все эти годы я неправильно читала его? А вдруг в нем выросла ненависть ко всем тем богачам, которых он учит нырять, которые прилетают навстречу новым приключениям, когда он застрял на одном месте? Доктор Пейкфилд все же пришел на службу; он сидит на пустой скамье, и жесткое выражение его лица отпугивает людей. Мне нужно рассказать Найлу о его позднем ночном путешествии на «Морскую грезу», которое доктор предпочел скрыть. Вполне вероятно, что медик мог направить свой кипящий гнев на молодежь острова. Он стал бы не первым врачом, который отбирает жизнь, вместо того чтобы спасать ее…

Мое внимание снова обращается на Филипа; я пытаюсь представить его убийцей, как и других членов нашей общины. Филип – один из моих давних друзей, его компания радует, но он невероятно ранимый. Бедняга жутко страдает, если его игру критикуют. Его чувствительность одновременно и благо, и проклятье. Он слишком быстр на эмпатию, воспринимает любую вибрацию как перетянутая струна скрипки. Я знаю, что Филип долгие годы переживал из-за своей бисексуальности, кажется, у него было ужасное детство, но за тридцать лет, что мы знаем друг друга, он безоговорочно поддерживал меня. В то утро, когда пропала Аманда Фортини, Филип находился на Сент-Люсии и помогал Джасперу, так что для меня большое облегчение вычеркнуть его из своего мысленного списка потенциальных убийц.

Пианист начинает тихо наигрывать, и я оглядываюсь. На церемонию явился весь персонал моей виллы. Уэсли очень красив в черном костюме; он приглядывает за Хосе Гомесом, сидящим впереди, на тот случай если садовник поведет себя неподобающе. С ними пришли и две мои горничные. За годы манера держаться Уэсли не изменилась. Он всегда отличался исключительно величественностью, проявлял профессионализм в служении моей семье и при этом всячески оберегал свою частную жизнь. Наш недавний разговор на кухне – самая откровенная беседа за многие годы. А вот Хосе Гомес – совсем другое дело. Мой молодой садовник казался доброй душой, однако в последнее время он ведет себя необычно, и я не могу понять почему.

Я ощущаю странное покалывание в руках, как будто резко упала температура, когда Мама Тулен садится на краю их скамьи. На ней все тот же яркий наряд, в волосы вплетены бусины и алые перья. Художница – эксперт по символам обеа, оставленным на кусках коралла. Вполне возможно, что она видела больше, чем рассказывает.

Пастор стоит у алтаря под большим деревянным крестом. Он одет в белую накрахмаленную ризу и мягким голосом объявляет о смерти Аманды. Над паствой проносится одновременный вдох, затем на работающем от аккумулятора проекционном экране появляются фотографии Томми Ротмора, напоминая мне о его детстве, когда он был золотоволосым мальчиком. Снимки рассказывают, как он плескался в море, как устраивал пикники с друзьями; вот он в вечернем костюме, обнимает за плечи Аманду Фортини. Эти двое так похожи, что их можно принять за брата и сестру; два красивых аристократа, у ног которых лежал весь мир. Казалось, у них нет врагов.

Я отвлекаюсь, когда Филип пихает меня. Лили приходит вместе с Соломоном, они опаздывают; детектив надел куртку поверх формы, и я никогда не видела, чтобы Лили было так комфортно в обществе мужчины. Они садятся рядышком на скамью сзади. Чтобы удержать интерес Лили, мужчина должен быть достаточно умным, и вполне возможно, что Найл смог бы выдержать ее независимый характер. Однако я не должна вмешиваться. Если Лили почувствует, что ее подталкивают, она наверняка побежит в противоположную сторону.

Пастор Боакье обращается к нам, и мои мысли возвращаются к жертвам. Священник призывает нас воспеть их жизнь, оплакивая их безвременную кончину. Я снова перевожу взгляд на доктора Пейкфилда; он смотрит в свой сборник гимнов, но его губы плотно сжаты, в то время как остальные поют «Великую благодать». Его манера держаться все еще настолько неловкая, что мне трудно представить доктора достаточно уверенным в себе, чтобы атаковать кого-то.

Музыка не трогает меня до тех пор, пока одна девчушка из Лоуэлла не запевает африканскую молитву под аккомпанемент только птичьих трелей. Ее чистый голос распахивает мою душу, и я вдруг начинаю оплакивать принцессу Маргарет и давно ушедших родственников, а также Аманду и Томми, чувствуя, как Филип сжимает мою руку. Мой друг сдерживает слезы, как и все, кроме Кита Белмонта, которого я замечаю только что. Он сидит в конце нашей скамьи, его глаза спрятаны под темными очками. Я вспоминаю, как он утверждал, будто вновь обрел веру, вспоминаю его уродливый золотой крест на шее, однако язык его тела пугает меня. Он абсолютно неподвижен, как змея, приготовившаяся к броску.