Агата Кристи - Ночь без конца

Так я и стоял там, с каким-то странным ощущением, будто со мной случилось что-то необыкновенное. Кстати, про те замечательные ботинки: мне хотелось бы такие носить. Ну, я что хочу сказать, я вообще-то очень слежу за тем, как я одет. Люблю быть хорошо одетым, чтоб впечатление хорошее производить, но ни за что в жизни не стал бы всерьез думать о том, чтоб пару ботинок себе на Бонд-стрит покупать. Я же знаю, какие фантастические у них там цены. Пара башмаков может стоить целых пятнадцать фунтов! Ручная работа, или что там еще, так они объясняют, чтоб было понятно, что оно стоит того. По сути – просто деньги на ветер. Конечно, классная обувь, да только ведь и за класс можно здорово переплатить. А у меня голова все-таки правильно на плечах привинчена.

Зато вот эта картина… Сколько она может стоить? Я задумался. Предположим, я бы решил эту картину купить?.. Ты – псих, сказал я себе. Тебя же не интересуют картины, вообще не интересуют. Вообще-то это было верно. Но эту картину я хотел… Хотел, чтобы она была моя . Хотел повесить ее и смотреть на нее, сколько захочется, и знать, что она принадлежит мне ! Чтобы мне вдруг захотелось иметь картину – да это бессмыслица какая-то! И все равно – я, скорее всего, это не потяну. По правде говоря, в тот момент я был как раз при деньгах. Удачно на лошадку поставил. Но картина вполне может стоить целую уйму денег. Фунтов двадцать? Двадцать пять? В любом случае, что за беда, если я спрошу? Не съедят же они меня, верно? Я вошел, чувствуя прилив агрессивности, готовый к обороне.

Внутри все было очень приглушенно и величественно. Казалось, приглушена даже сама атмосфера этого помещения. Неопределенный цвет стен, неопределенный цвет бархатной кушетки, сидя на которой можно было смотреть на картины. Человек, немного похожий на образец идеально одетого мужчины из газетной рекламы, подошел, чтобы меня обслужить, и заговорил приглушенным голосом, соответственно всему антуражу. Странным образом, он не вел себя со мной высокомерно, как обычно бывает в высококлассных бонд-стритовских магазинах. Он выслушал все, что я ему сказал, затем вынул картину из витрины и дал мне ее рассмотреть, держа картину на фоне стены столько времени, сколько мне для этого было нужно. Мне тогда пришло в голову – как это порой бывает, когда ты вдруг точно понимаешь, как все происходит, – что к картинам не применимы те же правила, что применимы ко всяким другим вещам. Кто-то мог зайти куда-то – вроде этого места – в потрепанном старом костюме и в рубашке с замахрившимися манжетами, а оказаться миллионером, пожелавшим пополнить свою коллекцию. Или он мог зайти, одетый в новое да дешевое – вот вроде меня, – но почему-то вдруг загоревшись такой охотой купить картину, что сумел собрать деньжат, пусть даже сплутовав для этого.

– Прекрасный образец творчества этого художника, – сказал человек, державший картину.

– Сколько? – с живостью поинтересовался я.

– Двадцать пять тысяч, – ответил он своим тихим голосом.

Я хорошо умею сохранять невозмутимое выражение лица. Ничего не показал. Ну, по крайней мере, думаю, что не показал. Он добавил к сказанному какое-то имя, оно звучало как иностранное. Имя художника, решил я, и что картина только что прибыла на продажу из какого-то загородного дома, где жившие там люди даже понятия не имели, что это такое. Я держал марку.

– Деньги большие, но ведь его картина того стоит, я полагаю, – произнес я.

Двадцать пять тысяч фунтов. Хорошенький смех!

– Да, – вздохнул человек. – Да, это верно.

Он очень осторожно опустил картину и отнес ее обратно в витрину. Взглянул на меня, улыбнулся и заметил:

– У вас хороший вкус.

Я почувствовал, что мы с ним, в общем-то, понимаем друг друга. Поблагодарил его и вышел на Бонд-стрит.

Я не очень много знаю о том, как надо про все записывать, то есть я хочу сказать, о том, как бы это делал настоящий писатель. Например, вот этот факт про картину. Ведь это вообще ни к чему не относится. Что я хочу сказать, так то, что ничего ведь из этой истории не вышло, ни к чему она не привела, и все-таки я чувствую, что она как-то важна, что она занимает какое-то свое место. Она – одно из случившихся со мною событий, которое что-то для меня значило. Так же, как что-то значила для меня Земля цыгана. Как что-то для меня значил Сантоникс.

Я пока про него совсем немного сказал. Он был архитектор. Вы, конечно, уже сами могли догадаться. Архитекторы – это тоже что-то такое, с чем я никогда особых дел не имел, хотя о строительстве кое-что знаю – не так уж много. Сантоникса я встретил во время моих разъездов. Как раз когда я шофером работал, богачей возил по всяким местам. Раз или два даже за границу возил: пару раз в Германию – я немного знаю немецкий, и один или два раза во Францию – какое-то представление о французском у меня тоже имеется, а один раз – в Португалию. Пассажиры мои обычно были люди пожилые, которые деньгами и плохим здоровьем обладали, как правило, в равном количестве.

Когда возишь по всяким местам таких людей, приходишь к мысли, что деньги вовсе не такое великое благо, в конечном-то счете. Со всеми их неожиданными сердечными приступами, с кучей флаконов с малюсенькими пилюлями, которые надо то и дело принимать, с постоянным раздражением из-за еды и обслуживания в отелях. Большинство богачей, которых я знал, были явно несчастны. И своих забот у них тоже хватало. Налоги, помещение денежных средств… Слышишь ведь, как они друг с другом разговаривают или с друзьями. Заботы! Вот что почти половину из них убивает. Да и сексуальная жизнь у них тоже не ахти. У них либо заводятся длинноногие сексапильные жены-блондинки, которые где-то на стороне издеваются над ними со своими дружками, либо они оказываются женаты на сварливых уродинах, страшных, как исчадия ада, с которыми где сядешь, там и слезешь. Нет уж, дудки, я лучше останусь таким, как есть. Майкл Роджерс ездит, чтобы увидеть мир, и слезает, где и когда сам захочет, вместе с красивыми девушками – если захочет!

Конечно, всего у меня вечно было как-то в обрез, но я привык с этим мириться. Жизнь была забавна и увлекательна, и я был бы доволен, если б она шла так же забавно и дальше. Впрочем, я думаю, что был бы доволен в любом случае. Такое настроение ведь свойственно юности. Когда юность собирается с тобой распрощаться, забавы уже не забавны.

За всем этим, я думаю, крылось другое – нехватка кого-то или чего-то… Но, чтобы продолжить то, о чем я говорил, – был там у меня один старикан, я часто возил его на Ривьеру. Ему на Ривьере дом строили. Вот он и ездил – смотреть, как там дела идут. Архитектором был Сантоникс. Не знаю, какой он был национальности. Сначала я решил, что англичанин, хотя имени такого странного до тех пор не слыхал никогда. А теперь думаю, он не англичанин был. Скорее скандинав какой-нибудь. Человек он был больной, я это сразу увидел. Молодой, очень светловолосый и худой, а лицо какое-то странное, вроде искривленное. Две стороны этого лица как-то не соответствовали одна другой. Он порой терял терпение, разговаривая со своими клиентами. Вы бы могли подумать, что раз они ему платят, то должны и музыку заказывать, должны командовать и говорить жестко. Только это было наоборот. Говорил жестко и командовал Сантоникс, и он всегда был совершенно в себе уверен, а вот они – нет.