Елена Дарикович - Шерлок Холмс и страшная комната. Неизвестная рукопись доктора Ватсона

— Глаз, где ты? — прошептал ошеломленный Пудель. Но тишина, в которую погрузился замок, была страшнее самого крика. Он сделал шаг в комнату, потом другой, третий… Пуделя, этого жирного верзилу, трясло, как в лихорадке. И хотя с первого взгляда было очевидно, что комната совершенно пуста, он продолжал недоуменно ее оглядывать и жалко взывать:

— Гла-а-а-з! Где ты?!! Отзовись!!!

Наконец безумный взгляд его остановился на овальном зеркале, стоящем на подоконнике, из которого на него глянула искаженная ужасом и до неузнаваемости измененная мертвенным синим светом его собственная физиономия. Это была последняя капля, которая переполнила меру его мужества и здравомыслия. Отшатнувшись от окна, Пудель вдруг взвизгнул, как ужаленный скорпионом, рванулся вон из комнаты и, сбив меня с ног, понесся по коридору с таким отчаянным воплем, как будто все черти ада бросились его ловить. Я уже не управлял ситуацией. Вопль этот оборвался со звоном разбитого коридорного окна. Поднявшись на ноги, я поспешил вниз по лестнице, выскочил в сад, добежал до угла и остановился как вкопанный… Ночь была светлая, виден был каждый листочек на дереве и каждый камушек на дорожке, но к моему недоумению несчастного акробата, которого я ожидал увидеть распростертым под окном, нигде не было, лишь осколки разбитого стекла мерцали под луною, как алмазные россыпи, и в полной тишине покачивали головками призрачно белые розы. Потрясение мое было так велико, что на короткое время я потерялся… Высоченные деревья парка, пустынные дорожки, беспокойные лунные тени — все сделалось неузнаваемым, нереальным, точно причудливые декорации страшной сказки, призванные нагнетать дрожь на зрителя. И эту дрожь я испытал в полной мере, когда, услышав какое-то шипение, оглянулся… С ветки, окруженное легким дымчатым ореолом, на меня круглыми фосфоресцирующими глазами смотрело привидение. Казалось сам воплощенный ужас! Я одеревенел, горло мне сдавил забытый детский кошмар и едва меня не прикончил. В этой так странно исказившейся реальности я не сразу понял, что это всего лишь Фантом. Огромный пушистый кот любимчик нашего Фредди, известный трус и психопат.

И тут я услышал стон, тяжкий и протяжный. Очнувшись от наваждения, я бросился к кусту роз, из-за которого он раздавался, и увидел наконец Пуделя. Похоже, разбег его был так велик, что незапертое окно не послужило серьезным препятствием, и он приземлился гораздо дальше, чем можно было представить самым разгоряченным воображением. Я замер, разглядывая в свете луны его ненормально большое лицо, бледное с черными бровями, выпученными глазами, оскалом крупных зубов и кровавыми разводами. Лицо это походило на грубо раскрашенную ритуальную маску, страшную и жалкую одновременно.

— Читатель, ты? — услышал я наконец сдавленный хрип.

Я не ответил.

— Не бросай… меня… У-у-у… Прошу, не бросай…

Я промолчал.

— Мы теперь только двое на нашем корабле. Только двое, ты и я, а их во-о-он сколько-о-о!

Похоже, он бредил, но дела это не меняло.

— Но мы уйдем, уйдем от них, от бестий этих кровожадных… от гадов ненасытных… Уйдем… Только не бросай меня… А-а-а… Проклятье… У-у-у…

Мучился он ужасно, хрипел, часто дышал, язык его почти не слушался, каждое слово давалось с неимоверным трудом, но он, превозмогая боль и забытье, повторял все одно:

— Слышишь, слышишь… не бросай меня!

Он ждал, что я отзовусь, вглядываясь в меня ослепшими от боли глазами, но я молчал.

Молчал и лихорадочно соображал, что теперь делать, когда Пудель вдруг прохрипел, да с такой яростью, что, казалось, вся его прежняя мощь вместилась в одно-единственное слово:

— Поклянись!!!

Меня бросило в дрожь.

— Богом поклянись, Читатель, что не бросишь меня!!! Больше молчать я не мог. Его нестерпимые страдания, его отчаяние каким-то образом передались мне, будто мы и впрямь были теперь на одном корабле и нас одолевал один и тот же бешеный шквал.

И совершенно неожиданно для себя я поклялся, торжественно и спокойно, как на Библии:

— Не брошу. Клянусь Богом.

От такого непомерного напряжения он сразу обмяк и затих, а меня вдруг пронзила столь острая жалость к несчастному, что сердце захлебнулось, как от удара под дых. Не знаю уж как, но все мое отвращение к этому человеку мгновенно испарилось. Теперь мне хотелось только одного, чтобы он остался жив и не мучился бы так сильно.

Требовалось незамедлительно помочь несчастному, а для этого определить, что с ним.

— Где у тебя… болит? — задал я глупый вопрос и получил на него исчерпывающий ответ.

— Вез-де-е…

Тогда я стал тихонько его ощупывать. По временам он стонал, не сильно, как будто бы сил на стон не хватало. Голова его была липкой от крови, одна рука вывернута, похоже, вывихнута, другая здоровая, но, видно, ослабленная ударом, то и дело цеплялась за меня, судорожно и вяло, как рука старика. Наконец я дошел до ног. И тут он взвыл. Я понял, что обе они сломаны в лодыжках. Теперь он выл беспрерывно, как пес на кладбище, и облегчить его мучения не представлялось возможным. Жалкий этот вой перемежался такими угрозами и руганью, что мне пришлось оставить первоначальное свое намерение перенести его в дом, и я побежал через парк за конюхом. Растолкав сонного Пита, я попросил приготовить побыстрее лошадь и подъехать к восточному крылу, сам же сбегал в привратницкую, захватил оттуда матрас, плед и непочатую бутылку джина и бегом вернулся к раненому. Он неподвижно лежал с закрытыми глазами, все в той же нелепой позе, только не было уже ни ругани, ни хрипов, ни стонов. Я замер над ним, всматриваясь в неподвижное, бескровное лицо, пытаясь определить, на котором он свете, и страшась самой этой определенности. Ужас разливался во мне ледяной волной. Неужто умер?! Острая тоска пронзила мне душу. Я содрогнулся, как не содрогался еще никогда в жизни, хотя мертвецов перевидал достаточно, и, поверите ли, почувствовал такую горечь, будто это был мой единственный брат, а теперь вот его нет. Дрожащей рукой отвел я липкую черную прядь с его одеревенелого лица и окликнул протяжным окликом, каким возвращают не слишком далеко ушедшего:

— Э-э-эд! Э-э-эд…

Никогда не забыть мне той томительной минуты, пока он возвращался из небытия.

Наконец Пудель очнулся. И казалось, в это мгновение боль ослабила свою мертвую хватку, потому что он посмотрел на меня вполне осмысленно, губы его растянулись в подобие улыбки, глаза сверкнули и он проговорил тихо, но очень веско:

— Не дрейфь, Читатель. Нас им… не повесить!!!

Невозможно описать, что почувствовал я тогда. Радость, как бешеный конь, заскакала внутри меня и я с трудом удержался чтобы не запеть во все горло или, напротив, не разрыдаться в голос, как молодая вдова! Но взяв себя в руки, я принялся действовать быстро, четко и осторожно. Приподняв Пуделя за плечи, я дал ему джину, и он с жадностью стал причмокивать из бутылки, точно больной ребенок морс из рук нянюшки. Опасаясь, однако, чтобы джин не спровоцировал новое кровотечение, я решил вовремя забрать бутылку — не тут-то было! Здоровая рука Пуделя неожиданно налилась такой отчаянной силой, что мне это просто не удалось. Так или иначе джин сделал свое дело — раненый надолго утихомирился. Тут подъехал Пит-конюх. Не знаю, как бы я управился без этого детины. Мы переложили Пуделя на матрас и с неимоверными усилиями перенесли его в карету, в просторный старый брум [20] Четырехколесный английский экипаж. . Было похоже, что на матрасе мы несем бронзовый памятник Веллингтона… вместе с конем и пьедесталом. Из свернутого пледа я соорудил раненому подушку и приказал Питу ехать в Лондон, но не слишком быстро. Дорога эта была бесконечной и унылой. Луна то и дело заглядывала в карету и только усиливала ирреальность происходящего. Странно вывернутая поза несчастного, его бледность, недвижность, стоны и хрипы, повторяющиеся с удивительной периодичностью, делали Пуделя похожим на огромную сломанную куклу, у которой и осталось-то всего, что роскошный парик да примитивный механизм, имитирующий голос.