Елена Дарикович - Шерлок Холмс и страшная комната. Неизвестная рукопись доктора Ватсона

Уже рассвело, когда мы добрались до Мортимер-стрит. Положив больного в сторожке садовника, я поручил его попечению Пита, так как старого Сэма мы решили пока не тревожить всем этим. Переодевшись, я взял кеб и отправился в ближайшую к нам больницу «Хаус оф мерси», откуда привез врача и самого здорового санитара, какой нашелся. Врач не задал ни одного лишнего вопроса: во-первых, место, куда его вызвали, было более чем солидное, цена за визит превосходила все его ожидания, а потом — эка невидаль — пьяный работничек, сорвавшийся с лесов, а по всему это так и выглядело. Он осмотрел больного.

— Дело плохо.

— Плохо??? — я вообразил, что это смертный приговор Пуделю, и, видимо, сильно переменился в лице, потому что доктор принялся меня энергично успокаивать.

— О, вы не поняли, непосредственной угрозы жизни нет! Позвоночник не затронут, а организм у раненого на диво крепкий. Но вот ходить он уже не будет. Это точно. Ноги его в страшном состоянии. Рука была вывихнута, но я ее вправил. Имеется опасность со стороны головы, но тут заранее ничего не скажешь — последствия сотрясения совершенно непредсказуемы. Раны сильно загрязнены и много потеряно крови, а это может дать серьезные осложнения. Больного необходимо немедленно доставить в больницу. Советую в Чарингкросскую и обратиться прямо к доктору Саймсу. Он специалист своего дела и мой друг, и поскольку ампутация ног неизбежна, то и тянуть с этим не стоит. А уж на излечение привозите к нам в «Хаус оф мерси» — у нас, по крайней мере, тихо и просторно.

Пудель как-то сразу согласился на ампутацию и даже торопил меня с нею, видно терпению его пришел конец.

— Пусть отрежут мне эти несносные ноги, и поскорее! Как же они мне осточертели!

Операцию сделали в тот же день и вполне удачно. Больного перевезли в отдельную палату, дав лошадиную дозу обезболивающего и снотворного. Когда же он пришел в сознание, то принялся на все лады причитать:

— Ох, я несчастнейший из смертных, безногий, безрукий, беспомощный, нету на мене ни одного живого места. Инвалид я, судьбой обиженный.

Ныл он беспрерывно.

— Кто теперь накормит-напоит, причешет-умоет бедного Пуде-ля-а? Кто набьет ему трубочку и поднесет стаканчик джи-ну-у?

Несчастный нюнился и скисал на глазах и чем дальше, тем больше.

— Ах, Пудель, Пудель, зачем ты не помер, негодяй ты недогадливый!? Был бы теперь покойничком. Тихим покойничком, бесчувственным. Как старина Гарри или Джерри Дровосек. Почему не прикончила тебя инфлюэнца скоропалительная? Ах, Пудель, Пудель, где теперь твои резвые ноги, где твои крепкие руки? Где твои прекрасные черные кудри? Какая подлость судьбы! Какая чисто женская преподлая подлость!

Конечно, я опускаю здесь все те неудобопроизносимые словечки и угрозы, которыми были пересыпаны эти жалобы и от которых бы волосы встали дыбом у всякого мало-мальски нормального человека. Но что волновало меня еще больше, так это то, что из-за бредовых откровений Пуделя мы находились теперь под угрозой быть опознанными как последние из банды Дребадана. Не надо забывать, что за наши головы были некогда назначены солидные награды, а это определенно подхлестнуло большую часть английских налогоплательщиков проявить к нам повышенный интерес. Да и газеты, освещая Дербиширское дело, весьма способствовали нашей славе. Шесть лет — не такой уж большой срок, клички наши могли еще оставаться на слуху, и риск этот в таком разношерстном месте, как Чарингкросская лечебница, представлялся достаточно большим. Врачи, сестры, санитары сновали по ней, как лодочки по Темзе в погожий день, не говоря о вездесущих родственниках, которые, путая палаты в поисках своих больных, оббегали по пять раз всю больницу, поминутно заглядывая и к нам.

Потому сразу после операции, хотя, по мнению милейшего доктора Саймса, это было весьма рискованно, я перевез Пуделя в тихую «Хаус оф мерси». Оплатил отдельную палату и, облачившись в белый халат, всю ночь просидел у постели больного, ломая голову, как теперь быть. Под утро только заснул, сказались, наконец, бессонные ночи тяжелого напряжения. Не надо объяснять, что все эти кошмарные события никак не шли у меня из головы. Потому, стоило только задремать, — Бен Глаз встал передо мной жив-живехонек. Я в ужасе отпрянул, а он, значительно подмигнув, потянул меня за руку с кресла, на котором я дремал, да с такой еще силой, какой уж никак нельзя было от него ожидать. Волей-неволей я встал, тогда страшный покойник легким движением ноги отбросил в сторону здоровенное дубовое кресло, и я покачнувшись от неожиданности едва не загремел в зияющий у моих ног подпол. Пропустив меня вперед, Глаз заявил, что мы идем к нему в гости. Учитывая его нечеловеческую силу, я безмолвно повиновался, и мы стали спускаться в темную глубину. Но это оказался не подпол, а какой-то бесконечный подземный ход, и спускались мы так долго, что, пожалуй, за это время успели бы дойти до Бирмингема, а то и вернуться. А пришли… И что же? Над головой низкой грозовой тучей пещерный потолок и от горизонта до горизонта необъятное какое-то место, что и стен не видно. И текут там из конца в конец две речки. По правой ледышки плавают, как гуси в паводок, левая же полыхает, точно керосиновая, освещая всю округу оранжевым закатным светом. И от одной к другой погреться-поостудиться толпы народа прогуливаются с бледными лицами и воспаленными глазами. Только от ледяной отойдут к керосиновой, как их уж назад к ледышкам тянет, а посередке никак не встать, посередке сквозняк гуляет, с ног валит, свирепый, как гиперборей. И оттого толкотня там и неразбериха несусветные. И хоть люди это самые разные, но на редкость все неряшливы и беспокойны. Главарем же им — огромный негр по прозвищу Синий Дылда, капитан шхуны «Ранняя пташечка», который год тому назад по дороге из Кейптауна подорвался на бочке с порохом вместе с Одноухим Боцманом, Гнилым Джоном и всей своей сумасшедшей командой. Вот он возьми да и скажи спич по случаю моего посещения. Смысла я не разобрал, однако как завороженный смотрел ему в рот, и волосы на голове моей шевелились, потому что вся его глотка светилась огнем и по временам дымилась. Проснулся я в холодном поту и целый день ходил под впечатлением приснившегося, слушая скулеж Пуделя. А скулил он, бедолага, беспрестанно и ругался, делая небольшие перерывы лишь в присутствии старшей сестры, но уж и при ней едва сдерживался. Потому я каждую минуту ожидал катастрофы, тем более что он то и дело поминал Бен Глаза, Дребадана и Джерри Дровосека, а себя неизменно именовал в третьем лице Пуделем. Вот тогда и посетила меня одна спасительная мысль и надоумила на мистификацию.

— Слушай, Эд, — сказал я ему внушительно, когда он изнемогал после очередной перевязки и особенно зверски ругался, — этой ночью приснился мне сон, и, по всему, он тебя очень заинтересует.