Елена Дарикович - Шерлок Холмс и страшная комната. Неизвестная рукопись доктора Ватсона

— Давай, Читатель, выкладывай, нынче Пуделя все интересует, что только отвлекает от боли.

Вот я возьми да и расскажи ему свой сон, и распиши в лицах весь тамошний мальчишник:

— Не объяснить тебе, Эд, как мучаются у них на все лады многие даже весьма известные люди, не нам чета. А как назвал меня Бен Глаз твоим дружком, поднялось там просто невообразимое. Загалдели они, заругались, все как один. Тогда Синий Дылда сделал знак рукой и в полной тишине произнес громовым голосом:

— Передай этому паршивцу Пуделю, что он счастливчик и гад!

И при этом вся его огромная глотка светилась огнем и дымилась.

Тут подземные жители, как с цепи сорвавшись, заорали на все лады:

— «Счастливчик и гад! Счастливчик и гад!» — и раскаленные глотки их светились огнем в точности, как у их предводителя, и так же по временам дымились.

— Чем это я счастливчик и почему гад? — переспросил Пудель, заметно дрожа.

— Счастливчик потому, — сказал Синий Дылда, — что не болтаешься, как Гарри Дребадан, в длинном пеньковом галстуке — раз. Не сгинул, как Бен Глаз, в «Страшной комнате» — два. Не гниешь на чарингкросской койке, карболкой и незнамо чем там еще пропитанной, с разными заразными доходягами — три. И наконец, не унижаешься перед Джильбердихой за тухлую жратву и приют в зловонном подвале — четыре. А живешь, не унижая своего английского достоинства, как и подобает джентльмену, без забот и хлопот, на всем готовеньком, вдобавок и в дружеском кругу — это пять!

Пудель вытаращил глаза и почесал свой обстриженный затылок:

— А гад почему? — спросил он тихо.

— А гад потому, — сказал Дылда, — что скулишь, как псина ошпаренная, и угрозами грозишься, и коли не перестанешь, мы придем, ржавой пилой отпилим тебе твою здоровую руку и оторвем к чертовой бабушке твой вонючий язык. Думаешь, не обидно нам слушать этот скулеж и недовольство? Тут с тобой каждый местами бы поменялся. И король любой, и император, и достославный капитан Кидд, а с ним все пираты морей и океанов, и все славные люди сухопутные. Любой и каждый поменялся бы с тобой! И Одноухий Боцман, и Джерри Дровосек, и старина Гнилой Джон, и Пит Пистоль, и Гарри Дребадан, и сам Фанфарон и я, Синий Дылда, поменялся бы с тобой местами и с радостью! Здесь то жара, как в печи, то холод, как в проруби, и ничего другого, ни солнышка тебе, ни травки, ни птичек. Ни жратвы никакой, ни курева, ни выпивки. И ни одного довольного личика. А ты гад придурочный и кислятина! У тебя есть все! Все, чего ни пожелаешь — солнце в небе, крыша над головой. Притом самая голова твоя цела-целехонька и не шевелятся на ней день и ночь волосы от ужаса, не пышет глотка огнем и дым вонючий глаз не разъедает. А он нет бы за несчастных дружков милостыньку, к примеру, подать бедной английской сиротке или там свечку в полпенни поставить за спасение наших душ, он нас же, несчастных, и проклинает. Потому, Читатель, скажи этому выродку, что если хотя бы одна угроза или малейшая жалоба вылетит из его поганой глотки мы придем, не считаясь с трудностями, разорвем его на кусочки, разжуем и в огонь выплюнем!

— Выплюнем, выплюнем! Разжуем и выплюнем! — подхватили остальные с таким душераздирающим ревом, что самое буйное отделение Бедлама по сравнению с этим сборищем показалось бы чопорным королевским чаепитием.

А пока они кричали, Бен Глаз подмигнул мне значительно и, отведя в сторонку, проникновенно посоветовал:

— Послушайся, Читатель, доброго совета, погрузи на тачку эту кудрявую скотину и подбрось несравненной миссис Джильберт! Уж она за все с ним посчитается, лучше даже, чем эти.

— К Джильбертихе его!!! К Джильбертихе!!! — понеслось вдруг отовсюду, хотя мы в сторонке и тихо совсем говорили.

— К Джильбертихе его!!! К Джильбертихе!!! — скандировала и наша банда во главе с Гарри Дребаданом и Джерри Дровосеком. Рядом, размахивая ржавым пистолетом, бесновался Пит Пистоль, его, сипатого, помнится, в тишине-то трудно было расслышать, но зверская его физиономия без слов говорила о его ненависти ко всем и вся.

— К Джильбертихе его!!! К Джильбертихе!!! — орали уже все, кому не лень.

И только доктор Вестерберд, на днях повешенный, невозмутимо покачивал своим саквояжем, демонстрируя крепкие нервы, да задумчивый профессор Мориарти молча выпускал снопы искр из бледных ноздрей, желая как-нибудь согреть себе холеные пальцы. Выходить из себя джентльменам не полагалось.

Гвалт все нарастал и нарастал, хотя, казалось, дальше было некуда.

Тогда Бен Глаз, вперив в меня мутное око, потребовал:

— Поклянись, Читатель, что при первой же его ругани или жалобе сделаешь, как я сказал. Видишь, что творится. Поклянись, не то отсюда не уйдешь!

— Поклянись!!! — дружно взвыл весь ад, точно сводный хор по знаку дирижера.

Дышать мне стало невмоготу от их раскалившихся глоток и дыма, я закашлялся, как астматик в кочегарке, и… делать нечего, поклялся. Тогда Глаз и вывел меня на свежий воздух, на белый свет, а сам… исчез.

Я, конечно, не рассчитывал этой мистификацией на слишком многое, но эффект превзошел все мои ожидания. Пудель сидел бледный, и крупный пот катился по его перекошенной физиономии, казалось, даже о боли он на время позабыл. Кого он теперь боялся больше — покойника Бен Глаза с его огнедышащими дружками или живой Джильбертихи, я так и не понял, но переменился он сразу и, похоже, навсегда.

— О! Я счастливчик! О! Какой же я счастливчик! — взвыл он вдруг, как кликуша на паперти, и испугал этим возгласом входившую в двери старшую сестру.

Целый день он оглашал больницу этими эпикурейскими выкриками и изводил меня тихими проникновенными просьбами не отдавать его Джильбертихе.

— Не бросай, Читатель, своего верного Пуделя этой лупоглазой бульдожке на растерзание. Молька до денег жадная, как судейский пристав, и ушлая, как вся палата общин вместе взятая. Не ровен час, захочет сорвать за наши бедные головушки кругленькую сумму! И Гарри, бедолагу, со всей нашей командой она заложила. Кто, как не она? Она! Джильбертиха! Стервоза расфуфыренная. У ней везде слухачи, и ей не привыкать на два фронта работать. Поклянись, Читатель, что не выдашь своего старинного дружка этой бессовестной пиявке! Поклянись, для моего спокойствия!

— Не могу, Эд, я уже поклялся Бену, что при первой же твоей жалобе… или ругани…

— Понял, понял! Все понял! О! Я счастливчик! О! Какой же я счастливчик!!! Перечисли-ка мне для памяти мои преимущества перед королями и императорами и всеми достославными джентльменами удачи.

Я перечислил.

— А ты не отправишь меня в богадельню? — выпалил он вдруг и от одного этого подозрения стал вдруг белее больничной стены.

— Не отправлю, не дрейфь. Будешь жить на полном довольствии, пока будешь приличным парнем. Но запомни хорошенько, вскармливать у себя под носом бешеного крокодила, на горе себе и другим, я не намерен! Понял?