Елена Дарикович - Шерлок Холмс и страшная комната. Неизвестная рукопись доктора Ватсона

— Что ж, Холмс, оставим инспектора при его заблуждениях. Как говорил один патологоанатом: смертельную болезнь вылечить нельзя, но можно не признавать смертельной.

— Что нам и остается. Кстати, надо поторопиться предупредить мистера Нортинга, пока он, чего доброго, не сделал непоправимого, не сорвал покрова с вверенной ему тайны.

Холмс быстро написал письмо камердинеру, дал мне его прочесть.

«Уважаемый мистер Нортинг!

Похоже, мне не удалось сколько-нибудь заинтересовать Вашим делом Скотленд-Ярд, хотя я, вынуждаемый долгом, подробно обрисовал его основные детали, за исключением, правда, имен собственных (не желая отвлекаться на частности). И вот, виной ли тому косноязычность изложения, или моя репутация сумасброда, но в деле Вашем не усмотрено ни малейшего состава преступления. Мало того, оно попросту сочтено плодом расстроенного воображения. Моего воображения, разумеется. А поскольку спорить с высшей инстанцией в лице инспектора Лестрейда я не намерен, то советую и Вам не волноваться более об этом деле и НЕ ВОЛНОВАТЬ ДРУГИХ.

Пусть все вернется "…на круги своя".

Кстати, и наш здравомыслящий доктор Ватсон придерживается того же мнения.

Желаю Вам со спокойной душой возвратиться к своим обязанностям и как прежде служить хозяину Фатрифорта усердно и беззаветно.

Р. S. Если пожелаете, можете отправить это письмо на хранение в известную Вам контору. Исключительно для истории.

С уважением Шерлок Холмс».

Вызвав соседского мальчишку, Холмс дал ему полкроны и велел срочно отнести письмо на Мортимер-стрит 8, и непременно дождаться ответа. Не прошло и получаса, мальчик вернулся с ответом, простым и коротким.

«Да благословит Вас Бог, сэр! Вас и мистера Ватсона!

Ваш до гроба Уильям Нортинг».

— Согласен, Холмс, я и впрямь безнадежный английский тугодум. Как сразу было не оценить этот ваш беспрецедентный э-э… фортель. До чего ловко спровоцировали вы зазнайку Лестрейда, с какой легкостью подцепили его на свою удочку и как быстро получили от него желаемое!

— И что немаловажно, Ватсон, в письменной форме и с автографом.

— О да! На вашем месте, Холмс, я бы завещал этот автограф…

— Это кому же?

— Музею Скотленд-Ярда!

— Прекрасная идея, друг мой, только, боюсь, не смогу ею воспользоваться, иначе та братская обеспокоенность моим предосудительным образом жизни, которую явил инспектор Лестрейд в этом письме, станет достоянием широкой публики и, бросив мрачную тень на бедного сыщика-любителя, оставит в веках весьма искаженный его портрет. А я слишком уважаю историю, во всяком случае историю криминалистики, чтобы допустить подобное.

— Однако, Холмс, до чего же высокомерно поучает он вас со своих профессиональных высот. Будто самого скромного любителя. И это невзирая на свои беспрерывные неудачи и ваши постоянные блистательные победы! Просто диву даешься!

— Ничего удивительного, друг мой, если взять во внимание то, что свои беспрерывные неудачи он считает случайными. Как, впрочем, и мои достаточно регулярные победы.

— Ха-ха-ха!

— Но я не шучу, Ватсон, это вполне закономерно. Любитель безалаберный, непредсказуемый, досужий в глазах вечно занятого профессионала и был и будет человеком несерьезным, странным и даже вредным. Это отношение ремесленника к художнику. И один от другого отличается вовсе не степенью совершенства, как многие думают, а только отношением к делу. Ремесленник всегда задается вопросом: что я буду с этого иметь, ведь ремесло его кормит, и он привык смотреть на него, как на дойную корову. Художник же задается совсем другими гораздо более возвышенными вопросами. Любой профессионал, какого бы класса он ни был, всегда стремится заработать на своем деле — деньги, престиж или другую какую-то выгоду. Он всегда корыстен. Корыстен и деловит. И если корову можно доить, то ее следует доить возможно чаще. Профессионал никогда не идет на риск все из тех же соображений выгоды, предпочитая пользоваться отработанными приемами и готовыми шаблонами. Он всегда приземлен. Любитель же, напротив, далек от расчета. Он рад вложить в любимое дело и деньги, и время, и силы, и душу. Это созерцатель и новатор который не боится рисковать, потому что не боится и разориться ради любимого дела. Не боится тратить время и силы, всего себя на эксперименты и поиски. И не случайно трезвый и расчетливый профессионал так презирает любителя — бескорыстного, непрактичного, безоглядно влюбленного в свой предмет. Просто он неосознанно презирает то, чего не может себе позволить.

Любой профессионал на моем месте, услышав сон учителя, небрежно отмахнулся бы от подобной фантасмагории, мол, стоит ли тут и порох тратить.

И я бы мог отмахнуться. Но безоглядно тратить порох в охоте за тайной и есть моя настоящая профессия, а в этом деле я сразу учуял таинственного зверя в таинственных дебрях и приготовился истратить на него весь свой порох.

Вскоре после славного завершения дела и после решительной отповеди Лестрейда, когда Холмс благодушно почивал на лаврах, а его многострадальная нога также благодушествовала на ковровой подушке, я решил воспользоваться случаем.

— Послушайте, Холмс, у меня к вам просьба: во время расследования вы мне мало что объясняли и это понятно. Так ответьте теперь на мои недоумения. Не для себя только прошу, но, смею думать, и для истории.

Холмс хмыкнул, приосанился, насколько позволяла лежащая на подушке нога, и отвечал в своей обыкновенной полушутливой полунадменной манере:

— Мне не интересно лично вам, Ватсон, открывать мою «кухню», все равно скажете свое любимое: «Ах, как все просто!», но ради старушки истории я готов на любые жертвы. Мы все у нее в долгу. Задавайте же ваши вопросы, дорогой друг — отвечу на все!

Я радостно потер руки:

— Расскажите про перстень! Ведь это, кажется, самая неоспоримая улика.

— О, это целая история, и для полноты картины требуется рассказать ее со всеми подробностями и в лицах.

— Чего же лучше, Холмс!

— Тогда слушайте. Наутро, после приключения у пропасти, пока вы, мой дорогой, сладко почивали в «Зеленой овце», я не поленился спуститься в долину и поговорить со стариной Айком тет-а-тет, так как еще в трактире понял, что знает он больше, чем говорит. Старик, похоже, не удивился моему интересу, говорил охотно и уже не озирался по сторонам, ведь свидетелей здесь не было, а если бы таковые и объявились, видны были бы уже за милю. Мы сидели на краю долины, на поваленной сосне, вокруг мирно паслись козы, рядом лениво, помахивая хвостом, прогуливалась флегматичная дворняга по прозвищу Булет [22] Пуля. . Если бы пули летали с такой скоростью, с какой передвигалась эта, их легко можно было бы ловить руками, притом без малейшего риска обжечься. Заговорил пастух без всякого предисловия, как будто вчерашний наш разговор и не прерывался: