Жорж Сименон - Вдовец

Совершенно неподготовленный, он с трудом понимал, чего от него хотят. Он все еще жил в прошлом, в их квартирке у ворот Сен-Дени, он думал о письме, а ему задавали какие-то определенные вопросы, на которые он не находил ответа.

— Я не требую, чтобы вы решили все сию же минуту, да это и не мое дело. Если я позволил себе об этом заговорить, то единственно для того, чтобы у вас было время подумать. Как правило, родственники не любят, когда тело вывозится прямо из Института судебно-медицинской экспертизы.

Массомбр встал и протянул ему руку. Остальные двое продолжали сидеть. Выходя из комнаты, Жанте постарался встретиться взглядом с Совгреном, но тот опустил глаза на пишущую машинку, нарочно, Бернар в этом не сомневался.

Во время завтрака он чувствовал себя сносно, почти и согласии с внешним миром, и ему начало казаться, что переход будет не так уж труден. Отныне он вдовец и постарается приспособиться к своему новому положению, не вполне теряя при этом Жанну, — ведь ее место не будет занято. Он даже не стал пытаться объяснять им это, так как был уверен, что его не поймут.

Сейчас ему нанесли еще один удар. К счастью, у него был ряд неотложных дел, и это помешало ему окончательно потерять почву под ногами. Прежде всего он зашел в почтовое отделение и разборчивым почерком написал телеграмму:

Господину и госпоже Жермен Муссю в Эснанде

ШАРАНТ МАРИТИМ

Жанна скончалась тчк Жду совета о погребении тчк

Бернар Жанте

Ему больше нечего было сказать им, нечего добавить. Он их не знал. Он направился в предместье Сент-Оноре, как и в прошлую среду, но на этот раз не зашел в особняк, где конторы братьев Блюмштейн занимали два этажа.

Он обещал сделать им к следующей среде срочный заказ, и ему необходимо было выполнить его, — разумеется, не завтра, поскольку предстояла встреча с начальником со всеми ее последствиями, — но хотя бы в воскресенье.

Вспомнив о похоронном бюро на Бульварах, он зашел туда на полчаса и вышел с полными карманами проспектов и прейскурантов.

Он не поддался никаким их уговорам, решился только заказать дубовый гроб, и служащий обещал, что сам зайдет в Институт судебно-медицинской экспертизы, чтобы снять мерку с тела, что, видимо, было для него привычным делом.

Люди говорили «тело». Говорили «покойница». Эти слова казались ему странными, но не задевали его, не вызывали у него никакого волнения. Все это было нереально. Это не касалось его. Точно так же могли говорить и о совершенно незнакомой женщине.

Только что в полицейском участке на улице Берри, когда ему как бы предлагали выбор между двумя кладбищами, он готов был с раздражением ответить им:

— Ах, да делайте, что хотите!

А уполномоченный похоронного бюро несомненно решил, что Жанте — человек сухой, черствый и, быть может, очень рад, что избавился от жены.

И тут и там на него смотрели, как на какого-то чудака, оригинала, как на феномена, и поскольку у него не хватило мужества сопротивляться до конца, было вполне вероятно, что завтра могут привезти труп прямо в его квартиру.

Это было ему неприятно, он сам не знал, почему.

Не из-за этой истории с гостиницей «Гардения» и с самоубийством, — как они, конечно, могли подумать.

Быть может, если бы Жанна умерла в его объятиях, на бульваре Сен-Дени…

Но даже и в этом случае, нет!.. Служащий показал ему фотографии освещенных свечами катафалков, портьеры с вышитыми серебром инициалами для дверей дома. Для какой двери из двух? Для мрачной двери возле кафе, со стороны Бульвара? Или той, что ведет с улицы Сент-Аполлин и находится напротив гостиницы?

Говорили ему еще и о столе определенных размеров для гроба, тут же добавляя, что если у Жанте нет такого стола, ему могут доставить козлы.

В какой комнате они разместят все это? В его мастерской? В столовой, что казалось более логичным, раз это была комната Жанны? Но ведь столовая была, пожалуй, слишком мала.

И кому это нужно? Ему? Ведь он один будет бог весть сколько времени ходить вокруг гроба, освещенного двумя свечами…

Ему уже почти не хотелось возвращаться домой. Он не забывал о письме. Напротив, он думал о нем еще больше с тех пор, как у него возникли подозрения, если даже не определенные улики.

Правда, горничная-итальянка не сразу вспомнила об этом письме — бумажке или конверте, — она не знала точно, что это было. Но ведь она сама, по собственному почину, припомнила жест одного из инспекторов, который взял эту бумагу возле ведерка от шампанского, бросил на нее взгляд, как бы читая ее, и сунул в карман.

Жанте не усматривал в этом факте ничего подозрительного. Он никого не обвинял. Разумеется, жест этот был естественным, непроизвольным. Комнату обыскивали несколько человек, они искали улики, откладывали в сторону то, что могло пригодиться им для отчета. Ведь увезли же они платья, белье, туфли, сумочки. Отослали стакан и тюбик от лекарств в лабораторию. Письмо они найдут позже…

Доказательством того, что он не ошибся, что это не было игрой воображения, служило то, что у Совгрена там, в полиции, был, когда возник вопрос о письме, смущенный вид. Что он дважды заставил повторить вопрос, хотя, безусловно, расслышал его. Он поднес руку к карману, а немного погодя Жанте заметил его около стенного шкафа, где он якобы искал носовой платок.

Ясно, что это он унес письмо и забыл, куда его поло жил. Он не захотел признаться в этом. И, конечно, он будет везде искать письмо, но если не найдет, видимо, будет категорически отрицать его существование.

Жанте твердо решил вынудить у него признание. В случае надобности, он сумеет свести его с горничной, и есть все шансы рассчитывать, что она узнает его.

Пусть они держат тело у себя, если им угодно, но пусть отдадут письмо. Оно принадлежит ему. У него нет ни одной фотографии Жанны. Он уже никогда не увидит ни ее черное платье, ни старую сумочку, которая исчезла вместе с удостоверением личности.

Он согласен на все, лишь бы получить письмо.

Он шагал своей медленной, вялой походкой, не замечая, что прохожие оборачиваются ему вслед. Он смотрел прямо перед собой, никого не видя, и взгляд его был так пристален, устремлен так далеко вперед, что некоторые с удивлением пытались проследить, на что это он смотрит, и разочарованно обнаруживали вместо какого-нибудь необычайного зрелища только ряд домов, грозовые облака в небе, автобусы, легковые машины, тысячи человеческих существ, высоких и низких, толстых и худых, одетых в темные или светлые костюмы и двигающихся в разные стороны.

Все это внезапно исчезло, словно провалилось в люк, когда он миновал темный двор, где муж консьержки все еще возился со своим стулом, и поднялся по лестнице, каждую ступеньку которой наизусть знали его ноги.