Жорж Сименон - Вдовец

И каждый раз извинялся, благодарил.

— Алло!.. Больница Бретонно?.. Нет, мадемуазель, не насчет неотложной. Я только хотел узнать…

Он пристально смотрел на телефонную трубку, на глазах у него выступили слезы.

— Спасибо, мадемуазель.

Он забыл выкурить две последние из полагающихся ему десяти папирос.

— Алло!.. Больница Брока?..

Потом больница Бруссе… Шошар… Клод-Бернар, Кошен, Красный Крест… Дюбуа… Больница для приютских детей…

От порыва ветра вздрогнула дверь напротив него, и он бы не удивился, если б вошел призрак.

Леннек… Питье… Ларибуазьер…

Сотни, тысячи больничных коек с больными, умирающими… Жертвы несчастного случая, тела, которые разрезали, и покойники, которых спускали в мертвецкую на грузовых лифтах…

Его сестра Бланш работала не в настоящей больнице, а в родильном доме, на бульваре Пор-Руаяль. Она была акушеркой. Она была на три года моложе его и жила одна в квартире у парка Монсури. С тех пор, как он женился на Жанне, они больше не встречались.

У него был и брат, старший, живший с женой и тремя детьми в особнячке в Альфорвиле. Более коренастый, более крепкий, чем он, брат работал механиком в Национальном обществе Французских железных дорог.

У него была даже мать. Она жила в Рубе и, вторично выйдя замуж, осуществила мечту своей жизни — ее новый муж содержал кабачок вблизи канала.

Все эти люди не имели ничего общего ни с ним, ни с его квартиркой на улице Сен-Дени. Никто из них ни разу не переступал ее порога.

…Больница Сен-Жозеф… Сен-Луи… Нет! Инспектор уже звонил в больницу Сен-Луи… Сальпетриер… Тенон… Груссо.

И последняя — больница Вожирар.

— Жозеф… Анна…

На этот раз, когда он открыл рот, чтобы сказать спасибо, у него вырвалось только рыдание, и он уронил голову на сложенные руки.

Часов около трех ночи, где-то в стороне улицы Малых Конюшен или улицы Паради, очевидно, произошел сильный пожар, насколько он мог судить об этом. Он еще сидел в своем кресле, когда под окнами промчались две пожарные машины, затем, четверть часа спустя, с еще большим шумом, пронеслась третья. Когда, спустя еще некоторое время, провезли также пожарную лестницу, он подошел к окну и увидел последнюю машину, которая везла к месту происшествия официальных лиц.

На Бульварах было почти пусто, и у подножья ворот Сен-Дени какая-то кошка мяукала всякий раз, как слышала в отдалении шаги. В том направлении, куда уехали пожарные, не видно было ни дыма, ни огня над крышами, но временами оттуда доносился какой-то отдаленный гул, характер которого он не мог себе уяснить.

За ночь он насчитал пять полицейских машин, которые промчались, гудя, по его кварталу. Ни одна из них не остановилась поблизости от его жилья. Ближайшее к нему происшествие, очевидно, случилось на площади Республики, потому что оттуда до него донесся выстрел.

Удалось ли ему задремать — этого он не знал и сам. Когда небо побледнело и первые мусорщики потащили по тротуарам свои ящики, глаза его были широко открыты.

Какое-нибудь сильное болеутоляющее средство или наркотик, например, новокаин или даже опиум, — он не знал, что именно, ибо никогда в жизни не прибегал к ним, — наверное, привели бы его в такое же состояние. Это нельзя было назвать потерей чувствительности, напротив, тело его было сейчас более чувствительным, чем обычно, в особенности веки. И вместе с тем весь он как будто оцепенел нравственно и физически, и временами все казалось ему неясным, смутным — и мысли, и ощущения.

Так прошла ночь. И прошел еще день. Потом еще ночь. Время исчезло, часы стерлись, не было ничего и было все, была пустота, насыщенная ожиданием и какими-то образами — то бесцветными, то яркими.

В котором часу пошел он в кухоньку приготовить себе первую чашечку кофе? За те годы, что он жил не один, он успел забыть, где и что там стоит. Уже светило солнце, слышались разрозненные звуки, повседневная жизнь начиналась там, снаружи, и когда он, стоя, бросил в чашку три куска сахара, размешал их ложечкой, придвинул к губам горячую жидкость, одно слово вдруг промелькнуло в его сознании, слово, которое он, кажется, еще никогда не употреблял: вдовец.

Внезапно его охватила уверенность в том, что он стал вдовцом, и в этом было что-то таинственное.

Он услышал шаги наверху, узнал шаги Пьера, который так любил приходить к ним делать уроки, сидя напротив Жанны.

И вдруг он понял, что у него нет ни одного ее портрета, нет даже маленькой фотографии для паспорта. Им никогда не нужны были паспорта. Они не путешествовали. Ему ни разу не приходила мысль повезти жену куда-нибудь с тех пор, как однажды летом, в первый год женитьбы, они поехали в Дьепп и так намучились, пока достали номер в переполненном отеле, где не встретили ни одного дружеского взгляда.

Плавать он не умел. В жизни не надевал купальных трусов. Животный мир страшил его, он боялся всех — коров, пчел, собак, и на лоне природы, вопреки рассудку, все время находился в каком-то угнетенном состоянии, — ему казалось, будто его теснят какие-то враждебные силы.

Дождавшись восьми часов, он позвонил в полицию. Инспектор Горд на этой неделе дежурил по ночам и уже ушел.

— Сейчас позову инспектора Майяра.

У этого был сочувственный тон.

— Мой коллега ввел меня в курс дела… Нет, конечно, ничего нового… Дайте мне ваш номер телефона, я позвоню вам, если что-нибудь узнаю.

Так что теперь он не только прислушивался к шагам на лестнице, но еще смотрел на черный аппарат, который мог зазвонить в любую минуту.

Около половины десятого сверху послышались детские шаги вприпрыжку, потом раздался робкий стук в дверь. Он открыл мальчику и воспользовался этим, чтобы сойти вниз и взять на площадке бутылку молока и свежую булку.

— Я не помешал вам? — спросил Пьер, стараясь придать себе вид случайного гостя, но не в силах удержаться от пытливого взгляда по сторонам.

Он не смел задать вопрос. Тем не менее, Жанте сказал:

— Она не вернулась.

— Как вы думаете, это несчастный случай?

Он не признался, что звонил во все парижские больницы.

— Должно быть, ничего серьезного, правда? Ведь если бы случилось что-нибудь серьезное, к вам бы пришли и сообщили?

Чувствуя, что неудобно уйти сразу, мальчик посидел еще несколько минут, ничего не делая, ничего не говоря, словно у постели больного, и когда он ушел, с облегчением сбегая по лестнице, Жанте, не раздеваясь, вытянулся на диване и, в конце концов, заснул. Проснувшись, он заметил по звукам, доносившимся снизу, с тротуара, что наступило время завтрака, и поел — выпил молоко, съел бутерброд и ломтик холодной телятины, которую нашел в шкафчике для провизии, висевшем за окном.

Ему не хотелось выходить на улицу, толкаться среди прохожих в поисках Жанны. Он побрился, оделся, попытался сесть за работу, но это ему не удалось. Нечего было и начинать. Он чувствовал себя сносно только в своем кресле, вытянув ноги, полузакрыв глаза.