Михаил Кривич - Бюст на родине героя

Гриша молчит, потом заплетающимся языком начинает рассказывать. Только что от него ушел опер. В штатском. Просидел больше часа. Чего хотел? Не знаю, не могу понять. И все же. Задавал вопросы об «Остеотрасте», где получаю сырье, зачем приехал в Энск. Спрашивал, был ли знаком со Степаном Крутых и что делал вчера у его могилы, про какого-то Жердяева спрашивал, про скелет со следами насильственной смерти — им известно и это. Оставил повестку в милицию, велел расписаться в получении.

Артем рассматривает повестку, ненадолго задумывается, принимает решение — теперь командует уже он. Решение такое: пока не засадили в КПЗ, а засадить могут за милую душу, без проволочки собраться — полчаса достаточно? — и отваливать в Москву. А Людок? Как хочет.

Я поднимаюсь к Людочке. Перепугана она пуще Гриши — у нее тоже был опер. Расспрашивал только обо мне. Собирайся, уезжаешь с Гришкой в Москву! А что скажет Май? Потом с ним разберешься. Но он подымет скандал. Лучше потом скандал, чем сейчас кутузка, — ты сесть хочешь? Нет, сесть она не хочет. Тогда собирай вещи! Руки ее не слушаются, я сам запихиваю Людочкины манатки в сумку, заглядываю в ящики стола, стенной шкаф и ванную, чтобы ничего не оставить. Спускаемся в мой номер. Гриша уже там с вещами.

10.45. Мы с Артемом смотрим в окно. Гриша запихивает Людочку в «додж», закидывает на заднее сиденье сумки. Отъезжают.

11.00. Артем отправляется в прокуратуру. Я остаюсь один. Пью кофе.

11.15. Я и Левушка.

«Козел» в гараже, тут все слава Богу — это хорошая новость. Но есть и плохая: хлещет масло — скорее всего, сальник коленвала. Вдвоем с Олегом должны управиться часа за три, коробку уже сняли. Зачем тогда пришел? Не можем найти в гараже семнадцать на девятнадцать, а у меня в сумке набор австрийских торцевых ключей — ношу с собой, чтоб из машины не спиздили. Ага, вот он.

Левушка уходит. Я снова один.

11.30. В дверь стучат. Войдите.

Входит незнакомец, которого я уже много лет знаю. В первый свой приезд в Энск — который уже раз обращаюсь к первому приезду! — я был преисполнен желания как можно лучше выполнить свой журналистский долг и потому не отказывался ни от чего, что могло сгодиться. Мой герой родился и вырос в Энске — хочу все знать об этом городе. И я направился в краеведческий музей, в первом же зале которого испытал настоящее потрясение.

Экспозиции краеведческих музеев принято начинать с местной флоры и фауны, археологических находок, реконструкций древних поселений на месте нынешнего города. Потом следует мрачная дореволюционная история, очистительная революция, коллективизация-индустриализация — первый трактор, первая стройка здешней индустрии, парашютные прыжки, ворошиловские стрелки, пышащие здоровьем мускулистые физкультурники с грудасто-задастыми физкультурницами, затем война, далее по всем пунктам до наших дней: последняя шина, колба с мазутом, штука ситчика, сноп пшеницы. Скажете, я плохо ориентируюсь в краеведении?

Энская краеведческая экспозиция открывалась залом революционной славы. Какие-то пожелтевшие листовки и воззвания, маузер в деревянной кобуре, простреленное, истрепанное в боях знамя Энского пролетарского полка имени… В этом месте был вырван кусок материи, так что оставалось только гадать, чье имя носил славный полк — Августа Бебеля или товарища Троцкого, в последнем случае кумачовую реликвию наверняка попортили отнюдь не пули беляков. А еще в зале висели две пожелтевшие фотографии, они-то меня и потрясли.

С одной из фотографий на посетителя пристально глядели семеро молодых людей в кожанах одинакового покроя — пятеро мужчин, нет, скорее парней, и две девушки, обе смахивающие на Веру Холодную. Они сидели в неудобных позах, бочком — чтобы поместиться на изящной хрупкой софе: снимались явно в состоятельном доме, предварительно очищенном от хозяев. Каждый из семерых ревкомовцев — а это был групповой портрет первого Энского ревкома, о чем свидетельствовала подпись под фотографией, — держал в руке направленный в объектив маузер; казалось, и глаза, и дула смотрят на тебя одинаковым — настороженным, немигающим — взглядом.

Другая фотография, висевшая рядом, была поменьше — обычная визитка, изготовленная в приличном дореволюционном фотосалоне: блеклый снимок в тонах сепии, аккуратно наклеенный на картонку, в нижнем поле которой золотом мелко выдавлено: фотография А. Сапова, 1918. На снимке — шестнадцатилетний малый в темной косоворотке: зализанные, напомаженные волосы, полуоткрытый рот — должно быть, не в порядке гланды, расфокусированный, бессмысленный взгляд; подпись: первый председатель Энского ЧК бывший ученик сапожника Донат Заколупин.

Не стану врать, не был я в ту пору ни диссидентом, ни вольнодумцем. Мог от души посмеяться над небезопасным анекдотом, над безграмотными ударениями в речах партийно-государственных старцев, мог в узком кругу поразглагольствовать о нелепостях нашей экономики, об идиотизме главлита, не без интереса почитывал запретное, что удавалось заполучить на одну ночь. Но в целом оставался вполне надежным и лояльным бойцом идеологического фронта — если когда и складывал фигу в кармане, то с самыми лучшими намерениями: сделать общество, в котором живу, лучше — чище, справедливее, человечнее.

Может, это слишком сильно сказано, но две фотографии в Энском краеведческом музее перевернули мое мировоззрение. Я представил себе, что творили в несчастном Энске восемнадцатого года осатаневшие от собственного всесилия, опьяненные вседозволенностью и кровью мальчишки и девчонки, как упивались они, страдавшие комплексом неполноценности, внезапно свалившейся на их не очень умные головы властью.

Особенно страшным мне казался юный чекист. Я чувствовал на себе его оловянный взгляд онаниста, слышал тяжелое сопенье, пошмыгивание забитым носом, физически ощущал прикосновение потных рук. Боже, сколько душ загубил товарищ Донат, вознесенный мутными волнами революции из учеников сапожника на гребень абсолютной власти — власти над человеческой жизнью! Я часто размышлял о его судьбе: его сто раз могли поставить к стенке и чужие, и свои, а скорее всего, все-таки свои, но мог и пережить чудом Гражданскую и пойти вверх — белая гимнастерка с ромбами, голубой околыш, допросы, процессы, расстрелы, отпуска в Крыму или в Сочи; а там тридцать седьмой, тут уж верный конец, однако могло произойти еще одно чудо — не взяли сразу, стучал на кого надо и потому уцелел, прошел войну особистом, брал, сажал, расстреливал в сорок восьмом, в пятьдесят втором, потом в середине пятидесятых отсиделся, а там снова понадобился, работал с диссидентами, хорошая пенсия, внуки на коленях, прогулки с палкой, выступления у пионерских костров, почет и уважение…