Михаил Кривич - Бюст на родине героя

Кажется, удалось. Артем доволен.

Мы едем к черту на рога: двадцать минут от центра, по энским понятиям, край света. Вскарабкиваемся под крышу пятиэтажки-хрущобы, звоним. Дверь открывает сам Михал Иваныч Орехов, кряжистый мужик лет шестидесяти пяти, в байковой нательной рубахе, милицейских галифе и теплых шлепанцах. Суров, немногословен, смахивает на актера Жженова.

Из комнатенок крохотной двухкомнатной распашонки — я знаю эту планировку — доносятся детские голоса, должно быть, ореховские внуки. Михал Иваныч ведет нас на кухню. На плите что-то шкворчит, зажжены все четыре конфорки, дышать нечем. Стоим под свисающим с веревок бельем — Артему приходится пригнуться.

Что нужно? Говорим, что нам нужно. Орехов мотает седой головой: нет, ребята, уж пять лет на пенсии, ничего не помню, ничего не знаю. Артем достает копии оперативок. Михал Иваныч напяливает очки, смотрит. Лицо каменеет, теперь он вылитый Жженов. Ничем не может помочь, будьте здоровы. Мы не за так, мы заплатим. Настороженный вопросительный взгляд. Достаю заранее приготовленную пятидесятидолларовую бумажку. Дед Орехов смотрит на нее и отворачивается. Я добавляю вторую, того же достоинства. Михал Иваныч думает, постепенно его лицо смягчается. Он протягивает заскорузлую ладонь и забирает обе бумажки. Прячет в карман галифе.

Вообще-то не положено, разглашению не подлежит. Но вас, так и быть, уважу. Он сует руку в карман и ощупывает свой гонорар. Уважу. Земляк, говорите? Да, Земляк. Как же, это его старый кадр, можно сказать, такой же заслуженный, как он сам, старый опер. Он, Орехов, только первую звездочку получил, сам еще мальчишка — молоко на губах не обсохло, зацепил этого шкета после драки на танцах, сам ему агентурное имя придумал, всю жизнь его пас, всю жизнь доил. Он, Земляк, потом в начальники вышел, но опер Орехов держал его на коротком поводке. Такими агентами не кидаются. И он, Михал Иваныч, ни в жизнь, ни за какие деньги его бы не сдал, когда бы тот не уехал на свою историческую родину. Вот так. А фамилия его Шик, Аркашка Шик.

Когда мы подъехали к гостинице, оранжевого «жигуля» на боевом дежурстве не было.

Левушка дремал в кресле с книжкой в руках. Увидев нас, он потянулся и сказал, что Олега вызвал хозяин. А еще звонили от Валиева: около девяти вечера нам хорошо бы быть на терминале, где заливают цистерны — но это на наше усмотрение, это как мы решим.

Собственно говоря, дел в Энске больше не оставалось, и следовало уносить ноги. Но уезжать, не попрощавшись с Олегом, не хотелось, да и вообще стартовать лучше с утра пораньше.

Обсудив все это, мы решили съездить поразмяться, и Левушка направился в гараж выгонять «козла».

Было как раз что-то около девяти.

В заборе любого нашего завода, даже самого что ни на есть секретного, непременно есть хотя бы одна дыра, и через нее ушлые заводчане вытаскивают то, что плохо лежит на родном предприятии. Если же тащить нечего, а это бывает крайне редко, дырка в заборе используется как неформальная проходная, через которую можно войти и выйти когда вздумается — чтобы сбегать, если душа горит, за бутылкой, покемарить за территорией на травке в погожий денек, наконец, просто чтобы срезать угол и после смены выйти кратчайшей дорогой к ближайшей трамвайной остановке.

На задах необъятной территории Энского нефтехимкомбината помимо обязательных лазов в бетонной ограде зияет широкий пролом. Его сделали в незапамятные времена пуска первых производств, чтобы затащить автокраном что-то негабаритное, и навсегда забыли. А может, и не забыли, а оставили нарочно, чтобы была возможность выехать с территории без путевого листа и материального пропуска, вывезти доски, рубероид, железный лист, да мало ли что еще может пригодиться на строительстве дачи или при ремонте квартиры. Добра на комбинате много: бери — не хочу.

Этот пролом я и показал Левушке. И мы, как говорится, под покровом ночи въехали на территорию никем не замеченные. Попетляли по внутризаводским проездам и встали у железнодорожного тупика товарно-сырьевого парка.

Наливной терминал нефтехима был ярко освещен полыхающим над высоченной трубой факелом и мощными прожекторами, которые выхватывали из темноты железнодорожную двухколейку под решетчатой эстакадой и серебристые, похожие на шахматные ладьи емкости, выстроившиеся вдоль путей за противопожарной насыпью-отваловкой. На колее справа от нас уже стоял состав — с полсотни приготовленных к заливке цистерн; несколько наливщиков в замасленных телогрейках, взобравшись на эстакаду, отворачивали барашки на люках и вставляли в цистерны слоновые хоботы шлангов. На левую колею с лязгом и грохотом медленно подавался другой состав. «Г-а-аврилов! Под седьмую! — надрывался репродуктор у диспетчерской. — Под седьмую подавай! Ты меня слышишь, Гаврилов? Г-а-аврилов, едри твою м-а-ать!»

По логике вещей, если Май с Шиком приедут сегодня расплачиваться за налив вне очереди, они должны появиться возле диспетчерской и насосной. Оба эти небольшие строения стояли рядом и были хорошо видны с нашего места. Возле них никого не было.

Мы просидели в засаде минут пятнадцать, и ожидание стало надоедать. Ринат Гамизович просил легонечко пугнуть. Это мы с большим удовольствием. Только как пугнуть?

Я уже хотел было предложить Левушке и Артему возвращаться в гостиницу, как внезапно увидел «чероки», вынырнувший из-за дальней емкости-ладьи. Джип остановился возле эстакады, из него выбрался человек и направился к диспетчерской. Нас разделяло несколько сот метров, но Мая я узнал.

Ну вот самое время и пугнуть. Пусть увидят, что мы тоже здесь, что их заметили, пусть знают — все завтра же станет известно Валиеву. Я подал знак Левушке, и мы вырулили на широкую заснеженную полосу между путями и противопожарной насыпью.

«Чероки» тоже трогается с места и, набирая скорость, идет нам навстречу. Расстояние между машинами быстро тает. Я оглядываюсь на Левушку: навалившись на баранку, он исподлобья смотрит вперед — усы агрессивно топорщатся над плотно сжатыми побелевшими губами.

Двести метров. Полтораста. Сто. Значит, Левка идет на таран, и я понимаю, что лучшего способа пугнуть злобного и трусливого Шика нам не придумать. Только вот железа в «чероки» вдвое больше, чем в нашем «козле», и столкновение лоб в лоб слишком дорогая цена за это маленькое удовольствие.

Семьдесят метров. Пятьдесят. Тридцать. Жесткие пальцы сидящего сзади Артема припечатывают меня к спинке сиденья. Неудержимо хочется схватить левой рукой руль и крутануть. Нельзя — Левка знает что делает.

Двадцать. Пятнадцать. Десять. Вжимаюсь в сиденье, заставляя себя не жмуриться. Прямо передо мной возникает и исчезает перекошенное лицо Егорова: «чероки» виляет передком, рывком берет вправо — от нас влево, — и дорога впереди свободна. Скрежет железа о железо — все-таки поцеловались. И тут же один за другим два выстрела. Лупят вдогонку. «Вперед!» — ору я. Поиграли и хватит, надо уходить. Но Левка бьет по тормозам, и я едва не вылетаю сквозь ветровое стекло.