Михаил Кривич - Бюст на родине героя

Собственно говоря, возвращаться на набережную не было никакого резона, а следовало, как настаивал Олег, ехать прямо к Натану и по горячим следам разбираться в том, что с нами приключилось. Признаться, я тоже склонялся к этому. Но Барбара, что называется, уперлась рогом и ни в какую: ее машина брошена открытой, там сумка, деньги, ключи от квартиры, водительское удостоверение, да и вообще время позднее и Натан давно уже спит, успеем все обсудить утром.

Я поглядел на часы — было за полночь. Натан и впрямь, скорее всего, уже спит, и что толку его сейчас будить. Олег нехотя согласился, но скрупулезно допросил меня, выпытывая мельчайшие подробности. На сей раз он мог быть мною вполне доволен — похоже, я ничего не упустил. А при упоминании штиблетов с бантиками он даже одобрительно закивал головой.

А «хонда» стояла, как мы ее бросили, — дверцы распахнуты, ключ в замке, Барбина красная сумка на заднем сиденье. К машине, похоже, никто и не подходил. Впрочем, отсутствовали мы, если разобраться, всего минут сорок, не больше.

Олег, как заправский сыщик, обшарил «хонду» в поисках вещдоков, ничего не нашел и пожелал нам с Барби покойной ночи. Я сел за руль, Барби примостилась рядом, и мы, разом повернувшись друг к другу, поцеловались, словно перевели стрелки на час назад.

Спустя вечность, когда мы оторвались друг от друга и я завел мотор, Барби достала сигарету, поднесла к ней прикуриватель, пыхнула мне в лицо синим дымком и заговорила довольно-таки стервозным тоном:

— Ты тоже хорош! Это ж надо — ехать к Натану! Я с тобою таскаюсь всю ночь, чтоб к этому козлу съездить в гости, да? Ты со мной собираешься спать или с Натаном? Если с Натаном, так прямо и скажи — я тебя мигом отвезу к нему.

Я заверил Барби, что спать намерен с ней и только с ней. А с Натаном — ни в коем случае.

И мы поехали к ней.

Сказать честно, я полагал, что, очутившись в квартире Барби, мы больше не станем оттягивать сладостный миг, а немедленно сорвем с себя покровы и бросимся в койку. Мне казалось, она ждет не дождется этого. Не тут-то было!

Едва включив свет, не дав мне даже осмотреться, она велела следовать прямо в ванную, полюбоваться в зеркало, на кого я похож, немедленно раздеться, бросить все шмотье на пол (не в бельевой бак, а на пол — я потом выброшу) и — в ванну. Барби, которая совсем недавно задыхалась в моих объятьях на переднем сиденье «хонды», куда-то исчезла, а вместо нее со мной осталась строгая негритянская мамаша, распекающая сына — драчливого уличного сорванца.

Я послушно проследовал в ванную и встал перед зеркалом. Матушка Барбара была права: с чудищем, которое на меня глядело, ни одна нормальная женщина просто не могла лечь в постель. С жовтно-блакитным фингалом на пол-лица, с раздувшейся губой и запекшейся на подбородке кровью, я походил на монстра из фильма ужасов. А моему выходному, купленному в Москве итальянскому костюму и впрямь место было в мешке для мусора — лацканы в крови и масле, один рукав оторван, пуговицы вырваны с мясом.

Я с отвращением сбросил с себя лохмотья, открутил краны и встал под горячие струи. И простоял под душем добрых десять минут, ни о чем не думая, не желая ничего, кроме тепла и покоя. Стоял бы еще и стоял, но в ванную без стука вошла мамаша Барбара и стала ворчать, что я напустил полную квартиру пара — не продохнуть. Она бесцеремонно откинула прозрачную занавеску, закрутила краны и, накинув на меня махровую простыню, вытерла меня насухо, как вытирают после купанья младенца, прежде чем уложить его на стол и присыпать нежные места тальком.

Потом она накинула на меня махровый халат — огромный, до полу, оставшийся от центрового, не иначе, — и вытолкала в комнату, а там так же бесцеремонно уложила на кушетку и принялась исцелять мои раны: чем-то промывала, чем-то смазывала. Временами было немножко больно, особенно когда она дотрагивалась до ожога на груди, я постанывал и вообще капризничал, но рука у Барби была легкая, и мне на самом деле было хорошо и покойно. Смешно, думал я: за двое суток я дважды был на волосок от смерти, ран схлопотал больше, чем дома за последние десять лет, а на душе так легко.

Я прикрыл глаза, но чувствовал рядом тепло Барби, она стояла надо мной, прикладывая ватку с чем-то прохладным к обожженному месту, убирала ватку и дула на ожог, потом снова его смазывала и снова дула — чтоб не было больно. Не открывая глаз, я протянул руку, нашел ее коленку, нырнул пальцами под юбку и начал медленное восхождение по атласному бедру. И тотчас схлопотал по шкодливой ручонке.

— Ну-ка оставь свои жеребячьи штучки! Всему свое время, — строго сказала мамаша Барбара. — А сейчас марш в постель.

Сбросив халат своего предшественника, я залез под одеяло — у них в Америке удивительные одеяла: тонкие-тонкие, шелковистые и таких необъятных размеров, что под ними уместится стартовая пятерка баскетбольной команды вместе с женами и подружками. Лег на спину и стал ждать, когда строгая и недоступная Барбара наплещется в ванне и придет ко мне, обернувшись ласковой и желанной Барби.

Бежали минуты, мое нетерпение приближалось к пределу, а из ванной комнаты по-прежнему доносился плеск и журчанье воды из крана. Тут у меня от желания одеяло на пол сползает, злился я, а она, вот паршивая девка, устроила себе банный день. Прошло еще несколько минут, я почувствовал, что злость проходит и вместе с нею испаряется мое нетерпение, у меня начали слипаться глаза, под конец я вспомнил давным-давно читанный рассказ Мопассана — там измотавшийся на охоте любовник тоже томится в постели, ожидая свою подругу, и в конце концов, не дождавшись, засыпает, — я улыбнулся и подумал: я-то дождусь, уж я-то не засну. И заснул.

А когда проснулся, Барби лежала, прижавшись ко мне, и легонечко покусывала мне плечо, шею, ухо.

— Ты так устал, милый, — шептала она. — Честное слово, я не хотела тебя будить, но я так все равно не засну. Иди ко мне…

И я пришел к ней.

Как это было? К возможному разочарованию любителей мягкой эротики, я не стану рассказывать, как это было. И вовсе не потому, что настоящие мужчины о таком не рассказывают. Еще как рассказывают! С подробностями.

Нет, дело вовсе не в моей целомудренной сдержанности — я начисто лишен сей благороднейшей черты. Просто если об этом поведать словами, получится чистейшая банальщина. Поверьте, я не вчера лишился невинности, так что с полным знанием дела могу засвидетельствовать: с небольшими вариациями все происходило так, как бывало у меня с московскими девчонками. Я так же обнимал ее, и мои руки блуждали по тем же местам, и она так же, как наши бабы, с подобающими случаю телодвижениями отдавалась еще крепкому и в меру искушенному мужику (простите, что я так о себе), радовалась получаемому от этого удовольствию, издавала звуки, свидетельствующие об испытываемом наслаждении (или его имитирующие), добиралась жадным ртом до тех моих мест, до которых прежде добирались другие.