Михаил Кривич - Бюст на родине героя

Потом она внезапно замолчала и задышала глубоко — я понял, что она спит. У нее вообще был дар засыпать мгновенно, как засыпают щенки: только что резвился, играл со своим хвостом — и вдруг ткнулся носом в теплое и тотчас засопел.

А я не спал и все думал. Сначала — о нашем похищении, об убитом при мне человеке: перед глазами маячила уткнувшаяся в руль неподвижная голова. Потом — о нас с Барби.

Я представил себе ее не со мною, а в объятьях мужика ее расы — могучего, жилистого, неутомимого, сравнил его с собой — немолодым, изрядно потрепанным. На кой ляд я ей? А что, если и впрямь все, что уже было между нами, а может, еще будет, дай Бог, чтобы было, куплено на Натановы деньги — с расчетом подмаслить меня, сделать уступчивым и сговорчивым должником. В чем уступчивым, на что сговорчивым? Не важно. Не об этом сейчас речь. Что, моя Барби — обыкновенная блядь, которую можно вызвать по телефону? За сотню или дороже — дела не меняет. Я в этом слабо разбираюсь, но, наверное, хорошая профессионалка может убедительно сыграть и нежность, и заботливость, и страсть. А что, ее отчаянная храбрость во время нашей переделки — это тоже игра? Любопытно, сколько берут, сколько надо платить за такую игру — со смертью…

И еще я думал о барьерах, которые нас разделяют и будут разделять всегда, — разные обычаи, традиции, культуры. Все тот же пресловутый языковой барьер: конечно, я научусь правильно называть заветное местечко, только никогда не смогу различать полутона Барбиной речи, не пойму, когда она искренна, а когда лукавит. И так и не узнаю, серьезна ли моя Барби или легкомысленна, застенчива или развратна, умна или не очень.

А может быть, так и надо — брать женщину, не зная, какая она, не пытаясь ее постичь. Может быть, достаточно (необходимо и достаточно), что ты ее хочешь, когда, кажется, нет уже никаких сил хотеть, что ты с ней моложе, чем на самом деле, что тебе с ней просто хорошо. Может, и впрямь лучше не понимать до конца друг друга из-за проклятого языкового барьера и так прожить долгие годы, оберегая друг от друга собственные маленькие тайны. Может, так и надо жениться — на иностранке?

Вот было бы шуму, если бы я привез в Москву черную жену. Вот был бы переполох в узком кругу, где я пользуюсь широкой известностью. А что, если и в самом деле взять ее в охапку и увезти?

Что ж, как справедливо сказано в том анекдоте, остается заручиться согласием английской королевы.

С этой мыслью я и уснул.

В последующие три дня я безвозвратно загробил свою репутацию.

Я слыл теплым и родственным человеком, но так и не навестил своего тяжело больного двоюродного дядьку, которого не видел десять лет и к которому клятвенно обещал заехать хотя бы на полчасика. Меня числили культурным, но я отказался от билета на бродвейскую премьеру и не попал в Музей Гуггенхейма. Наконец, меня не без оснований считали хорошим товарищем, а я пренебрег возможностью провести последние свои дни в Америке в обществе Шурки и Риты.

Трое суток я пробыл в сладком плену у Барби и не пытался из него вырваться.

Она как-то договорилась со старичком Костоломоффым, так что большую часть времени мы проводили в постели, выбираясь из нее, только чтобы поесть. Оказалось, что Барби вполне прилично стряпает. У плиты она ненадолго превращалась в матушку Барбару, но это меня уже не пугало. Я научился без труда вызывать обратное перевоплощение: достаточно было подойти к ней сзади, когда она стояла у плиты или резала салат, тихонько обнять, положить ей руку на грудь, как она начинала тяжело дышать и тут же с молниеносной быстротой стягивала с себя одежду.

Пожалуй, до этого я лишь раз в жизни видел, чтобы люди так быстро раздевались, — в первые свои солдатские дни, когда сержант-сверхсрочник с вылетевшей из моей головы хохляцкой, то ли Черненко, то ли Охрименко, фамилией выстраивал нас, новобранцев, возле палатки и свирепо командовал: «Тридцать секунд. О-о-т-бой!» Сбивая друг друга с ног, мы врывались в полумрак брезентового шатра, на ходу выпрыгивали из сапог и галифе, рвали через голову гимнастерки и с размаху летели на нары. Сержант неторопливо входил в палатку, и, если заставал хоть одного замешкавшегося в белых кальсонах возле нар, следовала команда «По-о-о-дъем!», и — все с начала.

Думаю, что Черненко-Охрименко остался бы доволен Барби: она ракетой вылетала из дизайнерски драных джинсов, бабочками вспархивали в воздух тишетка и трусики, мелькал до умопомрачения соблазнительный шоколадный зад, в который хотелось впиться зубами, и — она в койке. Какие там тридцать секунд — я не успевал и пуговицу на рубашке расстегнуть.

После такого отбоя мы забывали обо всем на свете, а потом ели обуглившиеся гамбургеры. Впрочем, ели их с отменным аппетитом — энергозатраты требовали компенсации.

Пару раз выходили на улицу — прикупить еды, выпивки, сигарет. Нагруженные пакетами, медленно шли по Барбиной авеню, жмурились от теплого осеннего солнышка, останавливались перед витринами. Потом нечаянно касались друг друга руками, переглядывались и бежали к себе, едва не роняя покупки.

Барби не была бы нью-йоркской девчонкой, а тем более черной девчонкой, когда бы хоть изредка не баловалась травкой, а я не был бы любопытным до всего нового московским мужиком, если бы удержался от соблазна попробовать. В общем, мы с Барби выкурили пару косяков. Сказать правду, ни капли кайфа я не словил, а может, эта капля просто растворилась в той радости, которую приносила мне Барби.

О нашем приключении с киднэппингом и стрельбой мы как будто забыли. Впрочем, однажды, когда Барби включила телевизор, чтобы посмотреть местные новости, мелькнули знакомые кадры: вэн с изрешеченным пулями стеклом и голова убитого на руле. Диктор коротко сообщил о происшествии на Рокэвей-Парк-Бич и добавил, что, по мнению полиции, имела место разборка между мафиозными группами, обстоятельства которой расследуются. Я не без иронии подумал, что основательно уже наследил в американских массмедиа, а Барби успокаивающе погладила меня по щеке: выкинь, мол, из головы. Я и выкинул.

Заезжал Шурка, привез мне одежду — порванный и измызганный выходной костюмчик и впрямь пришлось выкинуть. Барби приняла его по-светски чопорно: кофе подала не в кружках, как обычно, когда мы были вдвоем, а в красивом сервизе, лед к виски — в серебряном ведерке, беседовала с Шуркой о погоде — ах, какое нынче выдалось индейское лето, — то и дело вставляя обращение «сэр». Я же чувствовал себя смущенно, памятуя об отношении Шурки к Барби и вообще к нашему роману и опасаясь, как бы «сэр» с его длинным грязным языком чего не отмочил. Но Шурка вел себя безукоризненно — держался так, словно пришел навестить немолодую супружескую пару, от рискованных шуточек и намеков воздерживался, а напротив, поддерживал светскую беседу с Барби и хвалил сваренный ею кофе. Я был ему несказанно благодарен за это.